Курили, заворачивая табак в газеты. Один рыбак, пропахший селедкой, рассказывал о Японии: «Гейша, чиб-чиб-чиб…». Я не поняла, но потом рассмеялась – это звук гэта. Я показала: «Кара-кара…». Он обрадовался и объяснил другим.
В общем, не отличалось от третьего класса поезда в Сидзуоку.
Вечером восемнадцатого в купе вошла женщина с ребенком – хрупкая, как недозрелая дыня. Девочка, Валя, сразу ко мне потянулась. Но мать только и твердила: «Дай!».
У меня была дешевая японская тушь для бровей «Полумесяц». «Ты себе в Париже купишь, а мне отдай», – требовала она.
«У тебя светлые волосы – черные брови будут смешно смотреться», – уговаривала я. В конце концов, отдала половину – боялась сглаза.
В России, в отличие от Японии, цоканье языком означает одобрение.
Валя подошла и поцеловала меня в щеку.
Иногда немец ставил пластинки. Под музыку, глядя на заснеженные поля, я не могла сдержать слез. Русские так любят музыку!
Видели фильм «Тройка»? Танго запрещено, но в поезде звучали грустные песни. За окном мчались те самые киношные сани. Когда играла музыка, двери распахивались, как улей, и все собирались у купе немца.
Обеды. Полгода назад, говорили, питание было обязательным. Теперь – по желанию. Пермяк читал стихи. Жаль, говорил он, что я не знаю русского – столько интересного мог бы рассказать.
Однажды я спросила: «Разве столовая не для буржуев?» – и пожаловалась на пионера, который как нищий выпрашивал хлеб.
«Почему его не кормят?». Пермяк по-детски рассмеялся: «Не знаю».
Мальчишка высматривал, когда я сажусь есть, и жалобно просил: «Хлеба, мадемуазель!». В конце концов я рассердилась и отдала ему каменный хлеб и яблоко.
Припасы мои таяли. Остались лимон, сахар, чай и сушеная рыба.
Девятнадцатого я снова заказала обед – на этот раз с минчанином. Суп (с чем-то вроде редьки и моркови), кислые клецки, гречка с куриными косточками.
Мечты перед обедом веселили, но после еды наступало разочарование.
Вечером заплатила шесть рублей за подушку, простыню и одеяло – точнее, за рваную оранжевую тряпку. Лучше было купить в Харбине два одеяла.
Постельные принадлежности брали только иностранцы. Русские везли с собой подушки, одеяла, даже чайники – типичная картина третьего класса.
Вечером проводник угостил меня супом – соленым, но вкусным. Позвали и пионера.
Проводник, видя мои слезы, спросил: «Токио? Мама, папа? Скучаешь?».
Пассажиры, наверное, принимали меня за восемнадцатилетнюю – я была маленькой. Русские куда простодушнее французов. Я пообещала проводнику отдать ему в Москве алюминиевую кружку, лимон, сахар, чайник и остатки чая.
«Домашний чайник совсем развалился», – сказал он.
Почему Россия развивает тяжелое машиностроение, но не может обеспечить быт? Пассажиры третьего класса выглядели вечно голодными.
