«Ребята, не скромничайте!» – его голос, баритональный гул, заполнил пространство между нами, как звук закрывающейся двери премиум-седана. Палец – тонкий, почти изящный – ткнул в самую дорогую позицию винной карты. На нем перстень – слишком массивный, чужеродный, как спойлер на малолитражке, купленный в кредит. «Берем это бордо. Год шикарный. Надо праздновать жизнь!» Его глаза, сканирующие радары, ловили наши взгляды, выискивая в них отблески восхищения, признательности, зависти – любое топливо для двигателя его эго. Щедрый хозяин. Человек, для которого сумма – просто пыль на дисках. Картинка складывалась идеально: успешный альфа, делящийся крохами своего величия. Живая икона стиля и щедрости. Его сторис, но в формате 3D, с запахом трюфелей и дорогой кожи сидений.
Вино принесли с ритуалом, достойным коронации: белая перчатка официанта, презентация этикетки под нужным углом к свету, дегустация. Макс кивнул с видом истинного сибарита, хотя его губы лишь прикоснулись к краю бокала, как к горячему капоту. Произнес тост – гладкий, отполированный, как аэродинамический обтекатель, – о дружбе, возможностях, о важности «быть на гребне волны». Слова лились легко, отрепетированно, но где-то в глубине, под бархатным баритоном, я улавливал металлический лязг. Как стук клапанов под капотом, когда мотор крутится на пределе, скрывая износ. Напряжение. Оно висело в воздухе между его улыбками.
Еда, пустые разговоры, звонкий смех Кати. Макс парил над столом, его уверенность казалась монолитом, высеченным из карбона. Но я, зная о трещинах под лаком (предательская дрожь в сторис, ледяное «ширпотреб»), искал сбои в работе системы. Искал тиканье неисправного датчика в этом идеальном механизме. И находил. Его взгляд, этот радар уверенности, слишком часто, с липкой навязчивостью, скользил к кожаной папке со счетом, лежащему краем на столе, как мина замедленного действия. Пальцы, игравшие с визиткой (дорогой картон, вытесненный логотип его «проекта»), вдруг сжали ее резко, помяв угол до состояния жвачки. Когда официант, тенью в безупречно белой рубашке, подошел убрать тарелки перед десертом, Макс поймал его взгляд. Не взгляд – крюк. И сделал едва заметный, но недвусмысленный кивок в сторону коридора, ведущего к туалетам. «Извините, отойду на секунду, дела!» – бросил он нам, сияя ослепительной, как ксенон, улыбкой.
Я пошел следом. Не из подлости. Просто в туалет. И замер в полутьме короткого коридора, прижавшись к прохладной стене, как к обочине ночной трассы. Они стояли у узкой служебной двери. Макс и официант, тот самый, с белыми перчатками. Сцена была освещена только аварийной лампочкой, желтой и тоскливой.
«…да, бордо – огонь, я знаю», – голос Макса был другим. Не баритон, а хриплый шепот, лишенный мощи, как двигатель на холостых в морозное утро. Треснувший. «Слушай, вот счет…» Пауза. Густая, липкая, как разлитое масло. Я услышал шелест бумаги – звук, похожий на предсмертный хрип. «Тут все понятно. Но вино… Это же общее, да? Я его заказывал на всех. Но основное…» Еще пауза. Дольше. Тяжелее. «Раздели пополам, ладно? Я плачу только за себя и Катю. Остальное – они сами. У них свои… счета.» Последнее слово сорвалось, как пробуксовка колес на льду.
Рефлексия, как рентген.
Лицемерие как Система Аварийного Охлаждения: Это не жадность. Это – экстренная бронеплита, выдвигаемая в момент перегрева. Его показная щедрость с бордо – не жест, а инвестиция. Вложение в акции своего образа, в статус «хозяина положения». Но реальная цена этого образа – запредельна. Финансово? Возможно. Но главное – валюта души. Он не может позволить себе быть щедрым по-настоящему, потому что внутри – выжженная степь, пустота, которую он отчаянно заливает кредитами, позой и дорогим лаком.
