Мертвец все также молчал. Шемхет с усилием продолжила:
– Тебя убили внезапно и не похоронили, а просто бросили сюда и закидали землей. Никто не прочитал над тобой прощальной молитвы. Никто не накормил тебя, мертвого. Не обернул в чистую ткань. Не оплакал. Твои родные, должно быть, ждут и зовут тебя. Я не могу найти их – Вавилон велик. Ты мал, ты простой человек. Я попытаюсь, но, скорее всего, я не смогу найти их. Это будет чудо, если я их найду. Как и твоего убийцу. Я не смогу его найти, я не смогу привести его к справедливому правосудию Вавилона. Око за око, зуб за зуб. Но если бы ты хотел, чтобы тебя нашли твои родные, ты пришел бы к своей жене или матери. Если бы ты хотел, чтобы твоего убийцу покарали, ты пришел бы к воину, стражнику или судье. Но ты пришел ко мне, жрице пресветлой госпожи. Это значит, что тебя не волнует больше жизнь здесь, а волнует жизнь там. Так? С этим я могу тебе помочь.
Она остановилась. Она понимала, что нужно сделать. Делать этого не хотелось, но Шемхет, привычная к постоянному напряжению воли, взяла мертвеца за руку. За мягкую, безжизненную, полуразложившуюся руку. Потом вытащила из ножен кинжал Эрешкигаль. Этим кинжалом – и только им – можно было «отворять кровь мертвым»: резать мертвую плоть. Это был священный нож, и каждая жрица носила такой на поясе. Каждое утро прокаливала на очищающем огне, потом точила и шла вскрывать и перекраивать тела. Удар такого ножа убивал человека, даже если порез оказывался совсем небольшим. Нож не следовало обнажать попусту или в присутствии непосвященных, но человек, стоявший перед Шемхет, был уже мертв.
Она взмахнула кинжалом один лишь раз, и мизинец мертвеца упал на песчаную землю. Шемхет с облегчением выпустила его уже четырехпалую ладонь, подняла палец, обернула тканью, уложила в корзинку.
– Я отнесу его и похороню на кладбище вместе со следующим мертвецом, которого буду омывать в Доме Праха. Тогда часть заботы о нем достанется и тебе. Это немного, но это больше, чем у тебя было утром. А теперь ложись. Тебе пора спать.
На этих словах мертвец упал, словно лишился опоры, словно из его тела вытащили хребет. Не вскинул руки, чтобы защитить голову, а просто упал. Как кукла.
Шемхет села рядом, достала из корзинки чесночное масло – как хорошо, что она зашла в лавку, как хорошо, что ей дали на пробу это масло! – и капнула им на губы мертвеца. Потом сняла накидку. Накидка стоила недешево, но все же была нужнее ему, мертвому, чем ей, живой.
Шемхет накрыла его накидкой с головой и сказала нежно:
– Спи. Ты много страдал. Ты умер раньше своего срока и после смерти страдать не перестал. Но теперь все закончилось. Ты свободен. Пресветлая госпожа милостива. Она встретит тебя с руками, раскрытыми для объятий. Самое страшное уже произошло: ты умер. Дальше не будет никакой боли, только покой. Засыпай скорее.
И Шемхет запела ему колыбельную:
В сумерках бродит старуха,
Бродит старуха со страшной клюкой.
Дети, мои дети!
Засветло возвращайтесь домой…
Мертвец, плотно закрытый накидкой, стал медленно погружаться под землю, словно под воду, и скоро от него ничего не осталось. Шемхет сидела на земле одна, и ветер трепал тонкую степную траву.
Вздохнув, она встала и пошла к городу, надеясь успеть до закрытия врат. Ей было холодно, и она плотнее обхватила себя руками.
