Ветер из Пинчэна - страница 5

"Этот подданный повинуется указу." Его голос вырвался из груди, как сухие листья, раздавленные под колесами повозки. "Благодарность за великодушную милость Вашего Величества и рекомендацию Премьер-министра." Когда его лоб коснулся кирпичей с запахом плесени, влажность секретных туннелей поместья Цуй наполнила его память. Осознание поразило – с того момента, как Цуй Хао открыл рот с рекомендацией, сапоги Чжао уже ступили на путь, усеянный скрытыми ловушками.

Шаги Тоба Тао эхом отдавались в пустом зале стальным ритмом, его плащ, вышитый волчьей головой, колыхал воздух над склоненной головой Чжао Ханя. Потревоженное пламя свечей дрожало, когда мимо проходил Цуй Хао, его рукава тянули за собой нити оседающего ладана, странно контрастировавшие с его прежними медовыми словами. Только когда дворцовые ворота с грохотом захлопнулись, их отголоски все еще несли последний императорский указ "Отбыть через три дня", Чжао осмелился поднять голову. Лотосовые узоры на кирпичах алых ступеней отражали его искаженную тень – смятый императорский указ, отлитый из плоти и кости.

Северный ветер вдоль официальной дороги рубил, как тупое лезвие, песок скрипел сквозь занавески кареты. Побелевшие костяшки пальцев Чжао сжимали отчеты о бедствиях с алыми пометками – "Девять из десяти дворов покинуты в Пинчэне" – символы кровоточили, как свежие раны. За каретой доспехи стражников сверкали холодным солнечным светом, который не мог осветить страдания вдоль обочины: мать в рваной одежде, прижимающая к себе мертвого младенца, скелетные пальцы все еще сжимают половину обугленного пшеничного стебля – единственный остаток урожая после пожара.

Рукав Чжао Сюэ коснулся его костяшек пальцев с инеем на рукаве. "Отец, смотри—" Через щель, которую она открыла в занавеске, придорожные толпы кишели, как муравьи. Некоторые поднимали обугленные деревянные резные изображения сяньбэйских волчьих тотемов; другие сжимали выцветшие родовые таблички ханьского рода. Противоположные символы сталкивались в горьком ветре, как скрещенные взгляды сяньбэйских и ханьских министров при дворе.

"Ханьские собаки!" Проклятие бородатого мужчины ударило по их карете, как брошенный гравий, испугав лошадей. Когда Чжао Хань распахнул занавеску, он поймал траекторию камня в воздухе. На зазубренном крае была красная глина, характерная для Пинчэна – как кровь, сочащаяся из подземного дворца в кошмаре прошлой ночи.

Меч капитана стражи со свистом вышел из ножен, но Чжао Хань схватил мужчину за запястье в середине движения. "Отступи". Его сапог ударил по ступеньке кареты, подняв пылинки, которые сверкали, как обвинение. Хруст сухой травы под его официальными сапогами эхом отдавался слишком громко – вчера эти подошвы топтали гладкие, как нефрит, плитки дворца Тайцзи, сегодня они утопали в грязи проклятий простолюдинов.

Вопли старухи пилили грудь Чжао Ханя, как заржавевшее лезвие. "Голова моего сына все еще висит на зубцах Пинчэна…" Ее молочные глаза отражали его официальные одежды, мандариновый квадрат с облачным узором на его рукавах, истрепанный песчаными бурями, но все еще ярко украшенный. Воспоминание настигло его – скелетная рука его матери на смертном одре, все еще сжимающая лекарство, предназначенное для детей из трущоб Лояна, с последним вздохом.

"Старая мать". Его колени ударились о гравийную дорогу, разгоняя зимних ворон, клюющих мерзлую землю. "Если Чжао Хань не раскроет правду о пожаре, пусть эта желтая земля заберет мою официальную печать, пусть северные ветры разорвут эти служебные одежды!" Прежде чем эхо затихло, юбки Чжао Сюэ уже собрались в пыль, когда она опустилась на колени рядом с ним, серебряная заколка-бабочка дрожала в ее растрепанных ветром волосах, как мотылек со сломанным крылом.