Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - страница 4

Автор настоящей книги решительно отвергает такую позицию и предлагает совершенно другой подход к пониманию византийского искусства. С нашей точки зрения, константинопольские статуи представляли собой столь же неотъемлемую и важную часть визуального дискурса Византии, как и сакральные изображения, – ив качестве реальных объектов, существующих во времени и пространстве, и в качестве концептуальных маркеров предвидения, темпоральности и мимесиса. Мы предполагаем, что иногда статую рассматривали как первичное воплощение определенных ключевых ценностей, превосходившее в этом качестве иконы. Например, Робер де Клари упоминает, что православная икона, которая должна была защитить греков, не спасла их от поражения[10]; Хониат не удостаивает иконы теми красочными комментариями, которые приберегает для описания статуй, их красоты и последующего разрушения (см. Хониат, глава 3). Более того, в определенные времена статуи гораздо больше, чем иконы, ассоциировались с будущим Константинополя, в особенности в апокалиптическом контексте (см. Хониат, глава 2). Далее, мы утверждаем, опираясь на письменные источники, что по меньшей мере до X века статуи превосходили объекты христианского искусства как по размеру, так и, вероятно, по представленности в общественных местах. По словам Сирила Манго [Mango 1963:53, 58], до средневизантийского периода дошло более 100 статуй. И, как подчеркивает Хелена Саради-Менделовиси [Saradi-Mendelo-vici 1990: 47–61], внимание к статуям было повышенным и не утихало вплоть до падения Византии. Это значит, что они сохраняли свою значимость на протяжении веков. Мусульманские источники тоже называют статуи неотъемлемым элементом византийской столицы; в текстах такого характера они предстают как элемент имперского великолепия и/или как зловещее предзнаменование[11]. Статуи существовали на различных уровнях визуальной культуры Византии в явной и в скрытой форме, соединяя языческое прошлое империи с ее христианским настоящим.

Более того, новейшие тенденции в изучении икон и той роли, которую они играли в общественной жизни столицы, также поддерживают высказанную выше точку зрения[12]. Обратите внимание, что я рассматриваю иконы в противовес статуям. Дело в том, что, хотя церквей строилось много и они становились важным элементом пейзажа Константинополя, а их внутреннее убранство включало в себя иконы[13], мы не располагаем однозначным подтверждением того, какое место христианские образы занимали в важнейших общественных пространствах этого пейзажа[14]. Даже при таком православном императоре, как, например, Феодосий I, на Золотых воротах Константинополя находились не только кресты и хризма, но также скульптурные изображения слонов, самого Феодосия, богини Ники, Тюхэ Константинопольской и летящих орлов, однако там не было ни икон Христа, ни изображений христианских святых [Jacobs 2012: 119–120][15]. (Православные образы определенно присутствовали в личных пространствах и объектах, таких как кольца, печати, чаши, элементы одежды и жилые здания.)[16] И хотя другие исследователи уже писали о присутствии статуй и их восприятии византийцами (историки уделяли этому больше внимания, чем искусствоведы, о чем пойдет речь в разделе «Статуя и скульптура: предшествующие исследования»), никто из ученых (1) не провел систематического исследования жанров, позволяющего выявить взаимосвязь, с которой они поддерживали определенные ценности, ассоциирующиеся со скульптурой, а также (2) не связал их с существующими дискурсами православной образной системы и не изучил возможности пересмотра таковой системы – в особенности в том, что касается ее