— Я слушаю.
Слушала она моего папу минуты три, не больше. То хмурилась, то кивала, то осторожно разглядывала меня, даже умудрилась бросить мне пачку влажных салфеток, попутно шаря руками в отсеке на дверях.
— Я всё поняла. Всё передам. — с этими словами, она убрала телефон от уха. — И? — вместо того чтобы донести до меня полученную информацию, она вопросительно изогнула бровь.
— Что и? — смяв в руке влажную салфетку, я тихонько всхлипнула.
— Ты ко всем психологам так ходишь? Сама уже не помнишь, о чём врёшь на сеансах? У нас второе пришествие Христа или как? Твой отец каким чудесным образом воскрес, не скажешь?
В больнице я очень отчётливо осознала, что не приоткрыла дверь в мир мужчин, а снесла её к чертям собачьим. Даже дверного каркаса не осталось, как преграды между нами. Медработники, медбратья, дежурный врач и курившая на пороге бригада скорой, что совсем недавно оформила пациента и взяла таймаут… Они не просто не вызывали во мне никаких отголосков страха и напряжения — они будто были кем-то больше, чем незнакомцы, случайно встреченные мной люди. Я свободно подходила к каждому из них, с дежурным врачом так и вовсе разругалась, предлагая ему взятку, я их касалась. Медработнику сунула денег, перед этим перехватив его за локоть и моляще заглядывая в глаза. Сжимала его руку, прося позаботиться о Давиде. У фельдшеров попросила сигарету, хотя последний раз курила лет шесть-семь назад, и тоже, благодаря за порцию никотина, коснулась предплечья мужчины. Больше всех, конечно, досталось дежурному врачу, который ни денег не взял, ни к Давиду меня не пустил. Его я не касалась — его я трепала…
Я не знала, что будет завтра, но я была точно уверена, что это завтра будет другое. Этот день, ужасный и скорбный, изменил меня. И мне очень хотелось, чтобы эти изменения не исчезли с предрассветными сумерками.
— Ты имеешь полное право на меня злиться. Но пойми, для меня это именно так и было. Мой отец был мёртв. — сказала, вернувшись в машину Топольницкой, можно сказать, ни с чем. — Спасибо тебе… Да за всё спасибо.
Алёна долго на меня смотрела, а потом язвительно фыркнула:
— Всегда пожалуйста, идиотка.
— Идиотка? Серьёзно? Я же извинилась.
— А кто ты, Катя? — злобно прошипела она. — Как можно саму себя заживо похоронить? Ты зачем ходила к психологам? Зачем твой муж тратил такие бабки? Чтобы ты на сеансах свои фантазии изливала? Ты идиотка. И ты меня в этом не переубедишь.
— О господи… — простонала я. — У меня сына похитили, а в тебе психологиня проснулась. Да капец какая обидчивая. Ты правда считаешь, что такую огромную роль играет, солгала ли я о смерти своего отца во время моей терапии? Это смешно, Алёна. Может, ты просто хреновый психолог и у тебя не зря лицензию отобрали?
— Может, я, конечно, и хреновый психолог, Катя, но даже тот, кто не учился, а купил диплом психолога в переходе, знает, что отец — самый важный мужчина в жизни любой девочки. И по хрену сколько лет этой девочке: пять, пятнадцать, двадцать пять, пятьдесят. Нет, правда, я теперь прекрасно понимаю, почему у тебя нет никакого прогресса за столько лет. Ты ждёшь помощи, ждёшь волшебную пилюлю, считая, что психолог и детектив, и психотерапевт, и утешитель, и вечный помогатор. А может, ты врёшь самой себе? Никакая шоковая терапия за приём не рушит те барьеры, которыми ты оградилась от мира. Думаешь, я не видела, как ты через толпу журналистов пробиралась? Как у входа с мужиками из скорой стояла? Давай ещё вспомним, что накануне ты переспала с водителем, чего якобы не могла все эти годы сделать с мужем?
