– Здорово, – проговорила я, – а у меня вот не получается. Вроде и хочу быть хорошей, да всё равно иногда как взыграет, так огрызаюсь или спорю с ним…
– И правильно! – перебила меня Ируна, погрозив пальцем в муке. – Мужика в узде держать надо! Слушай, что дальше было, тогда, может, и передумаешь.
Ведьма стёрла пот со лба запястьем и взялась за начинку для пирога. Вошёл Зурб, поставил два ведра, поглядел на нас и отправился назад во двор. От печки становилось жарко. Это какие же мозги надо иметь, чтобы через печную трубу в дом лезть? Я нарезала овощи и старалась не думать об этом – стыдно.
– Так вот, – продолжала ведьма, – этот упырь, хоть и был поорать горазд, да Пыреньку свою любил, так что и не трогали их, не лезли – дело семейное. И вот построили они дом, как раз ещё две семьи свои закончили, и решили они это дело отпраздновать. Только вот те мужики через два дня опомнились да дальше за дела взялись, а Кварич как начал пить, так и пил, и пил, и пил.
И вот уже осень миновала, уже деревня стояла, а этот по всем соседям уже всё поотбирал. Бабки местные самогону гнать не успевали для него! Да приходилось – этому поди откажи! Забьёт ведь! Спьяну-то. А Пыренька-то робкая была, боялась его. Разок вроде и пробовала его увещевать на сборном, когда он на старосту полез, да не стал он её слушать – мужики усмирили и домой отправили спать. Когда трезвый был – говорили с ним, он всё вроде и понимал и винился даже. Пырю на руках носил, руки целовал, а как вечер – опять вопли да грохот.
Все Пыреньку жалели, да чем помочь-то? Не бьёт – значит, и лезть нельзя. Сама-то она не жаловалась, помощи не просила, плакала только, если думала, что не видит никто. Как ни выйдет на улицу – глаза красные. Потом уж и синяки замечать стали, да она всё отнекивалась, что, мол, упала.
Долго ли тянулось это – не знаю. Но зимой как-то дикий вой раздался из их дома. Такой, что аж соседи сбежались, будто режут кого-то! Думали – всё! Порешил он Пыреньку-то! Бабы уж причитать стали, что надо было её себе забирать, а Кварича запереть в хлеву на недельку, чтоб покумекал себе, да теперь поздно уже – нет Пыреньки!
А потом дверь в избу-то открылась, а на пороге Пыренька в исподнем. А рубаха в крови вся с ног до головы. В одной руке кочерга, а в другой за волосы голову мужа держит оторванную. Даже мужики отпрянули! А как засмеялась она, так почти все бабы с визгом оттуда побежали. Кто в обморок не упал. Говорят, смеялась страшно! Так, что спрятаться хотелось. Мужики и подойти не решались, а Пыренька вдруг как швырнёт в них голову, а сама белкой да на крышу! Так и сидела там до утра. Всё смеялась, пела песни какие-то страшные непонятные, выла, а кочергой отмахивалась, если лезть кто пытался.
Слушая рассказ, я чуть было не разбила горшок, Ируна поймала его в последний момент магией.
– Э! Куда? Неча мне тут, горшки у меня все пересчитаны! Ещё на вас тут, олухов, посуду переводить! Держи давай да слушай. Сидела Пыренька на крыше, сидела. А на дворе зима, мороз, а она в рубашке только мокрой, уже губы синие, а она всё поёт. Колдун наш, что до меня был, смекнул, что нечисто что-то да в Орден вестника послал. Но пока там в Ордене разобрались!
А мимо деревни как раз ехали соседи из Углича, что на запад отсюда, в чём дело не разобрались, но услышали, как жители кричат: «Пыренька! Пыренька, спускайся! Пыренька!». И окрестили деревню так нашу. А там оно уже и прилипло, что не вымараешь.
