Высохшее сердце - страница 14

Сначала его уход ускользнул от моего внимания. Должно быть, в моем семилетнем мозгу царила непрерывная и очень основательная будничная сумятица, поскольку я далеко не сразу понял, что в нашей жизни произошло нечто важное. Я спал с родителями в одной комнате и мгновенно заметил отсутствие отца, но на мой вопрос мама ответила, что он уехал на несколько дней. Это положило начало череде серьезных обманов, продолжавшейся много лет, но тогда у меня не было причин ей не верить. Наверное, я включил пропажу отца в ряд обычных перемещений взрослых, чьи дела никогда не были мне до конца ясны. Тогда я еще не знал, что таинственность, которую они на себя напускают, порой объясняется их робостью или коварством, а порой служит ширмой для тревоги и растерянности. Дядя Амир тоже исчезал на несколько дней, но потом вернулся как раз перед тем, как исчез отец.

Эта чехарда помешала мне осознать истинный смысл папиного отсутствия, но наконец я все-таки стал понимать, что он больше с нами не живет. Поначалу эта мысль пугала меня физически, до приступов сердцебиения, словно я отпустил руку отца и оторвался от него в огромной толпе незнакомых людей далеко от дома или соскользнул с бетонного ограждения в черно-зеленую воду и отец не слышит моих криков. Мне чудилось, что он мечется в отчаянии, пытаясь найти меня и отвести домой. Поскольку я был еще маленьким, беспокойство из-за того, что меня бросили, воплощалось в конкретных навязчивых образах: я потерялся в толпе или беззвучно тону в черно-зеленой воде у набережной.

В эти дни я продолжал спрашивать про отца у матери, но она снова и снова повторяла, что через несколько дней он вернется. Когда несколько дней прошли, она сказала, что папе мы больше не нужны. По ее тону я понял, что обсуждать это она не хочет. Она говорила без злости, но в ее голосе слышались одновременно упрямство и смирение, а глаза угрожающе блестели, точно готовые в любую секунду брызнуть искрами гнева или наполниться слезами. Поэтому я опасался приставать к ней с новыми расспросами, но все равно спрашивал, снова и снова, и она не выходила из себя. Это вообще случалось с ней редко, а когда случалось, повергало меня в панику: она говорила такие ужасные вещи! Когда я спросил, можно ли мне пойти и увидеться с папой там, где он теперь живет, она сказала, что нет. Он не хочет видеть никого из нас. Может, когда-нибудь потом. Под конец всякий раз, когда я спрашивал ее, почему мы больше не нужны папе, она резко втягивала в себя воздух, как будто я ее ударил, или сжимала руки в кулаки и отворачивалась, показывая, что не желает отвечать мне и даже глядеть на меня. Не знаю, сколько это тянулось, – кажется, долго. Именно в эту пору мама и стала несчастной.

Потом я узнал, что папа переехал в Муэмбеладу [20], в съемную комнату за магазином, принадлежащим человеку по имени Хамис, который доводился ему дальним родственником по отцовской линии. Ежедневно в течение многих лет мама посылала туда папе корзинку с едой. Каждый день, придя домой из Министерства конституционных дел, она готовила нам обед и под палящим предвечерним солнцем относила папину порцию к нему в Муэмбеладу. Первое время дядя Амир пробовал ее отговаривать, но она пропускала его слова мимо ушей, только изредка откликаясь на них гримасой боли и отвращения, а однажды сердито сказала брату, чтобы он оставил ее в покое. Тогда они с ним шумно повздорили, и это повторялось еще не раз. Позже каждый день носить в Муэмбеладу корзинку с едой стал я. Но это произошло лишь через несколько лет, когда мой отец полностью утратил ко мне интерес – как будто, отказавшись от маминой любви, он сделался совершенно безучастен и ко всему остальному.