Маша идет мужским раскачивающимся шагом. Никаких следов былой травмы. Негромко рассказывает:
– Сашка умер шесть лет назад. И я теперь совсем одна…
Мне трудно произносить избитые слова соболезнования, и я мямлю что-то вроде:
– Прости, что не поддержала; я не знала. Одиночество – это тяжело…
В ответ она неопределенно передергивает плечами:
– Я привыкла. Вышла на пенсию. И теперь, вишь, работаю дворником.
Чтобы отойти от грустной темы, я рассмеялась… Маша останавливается, приподнимает плечи и в недоумении смотрит на меня:
– Ты чего?
– Кем ты работаешь, нетрудно догадаться по твоей походке…
– Как?
– Да ты все время идешь вперед одной половиной тела, как косарь, – продолжая смеяться, говорю я. – Вторая твоя половина «тащится» сзади…
Мария хитро щурится.
Мы подходим к трехэтажному дому и поднимаемся на второй этаж. «Вот здесь, незадолго до смерти Саши, нам дали благоустроенную однокомнатную квартиру». – Она нажимает дверцу почтового ящика, и оттуда выпадает ключ.
– Э, да у тебя все открыто…
– А у меня нечего тащить, – смеется она. – Хотя был случай. – Прихожу домой, а в холодильнике пусто. Мишка, сосед с первого этажа, пошарил… Его работа! Нашла я эту пьянь в сирени за домом. Целой компанией моими припасами закусывали. Я их метлой, чтоб не заглядывали в чужие холодильники! – И вдруг в описание сцены врывается такой набор слов, что я, признаться, растерялась…
В квартире более чем скромно – скорее бедно. Старый двухстворчатый шифоньер с потемневшим зеркалом, кровать, стол и два стула. На кухне небольшой столик и немного посуды. Обшарпанный холодильник марки «Саратов». Вероятно, чей-то подарок. На полу рассыпаны крупные огурцы…
– Что? Плохо у меня? – обеспокоенно спрашивает хозяйка.
– Да, тащить у тебя, действительно, нечего.
– Знаешь, после смерти Сашки у меня осталось одно платье, а из верхней одежды – только телогрейка. И все. А сейчас я обута и одета. – Она раскрывает створки шифоньера и показывает дешевые, но хорошо подобранные по цвету вещи. – Все в уцененном покупаю…
Не знаю, что ей на это сказать, но она «выручает» меня:
– Хошь огурца?
Мы чистим кожицу, солим и с удовольствием, как в далеком прошлом, хрупаем прохладные дольки. Неожиданно ее настроение меняется:
Слышь, пришла утром на огород, а плети все раскиданы и потоптаны. Огурцы обобраны! Вот только эти большие и остались. А все почему? – Маша снова всматривается в мое лицо. – А потому, что думают: – Куда ей? Пенсию получает и еще работает. Обойдется! И берут, как свое! К осени на грядках одна мелочь от морковки останется. А то, – ее голос срывается до шепота, – не знают, что это адский труд. Могли бы сами сажать огород. Но нет! Сядут с пяти часов вечера на скамеечки и лы-лы-лы! Лы-лы-лы… Краном их не поднимешь.
И дальше из уст Маруси пошли такие выражения, что я взбунтовалась.
– Стоп! Стоп. Ты ведь раньше никогда не ругалась.
– И вдруг…
– Не вдруг, – возражает Мария. И не допуская слов с моей стороны, убежденно, в наступательном тоне, продолжает:
– Нельзя без этого! Почему, думаешь, мой Сашка матершинником был? И руки распускал! Не знаешь?
В этот момент ее миловидное лицо и напряженная фигурка требуют, чтобы я догадалась, почему. Но ответа она не ждет, а называет причину сама.
– Я узнала об этом, когда отработала сезон на лесоповале…
– А как ты вообще туда попала?
– Не было у меня выхода. Последний год Сашка был совсем плох – с постели не вставал. На еду, лекарства, дрова денег не хватало. Надоело щепу с пилорамы мешками таскать. Вот и пошла на лесоповал. Но это не менее пятнадцати километров туда-назад. А у тебя больной муж, домашнее хозяйство…
