Древко косы с глухим стуком врезалось в просмоленную поверхность, не причинив чану никакого видимого вреда, но заставив его слегка качнуться и издать низкий, гулкий звук, похожий на вздох обиженного великана. Тонкие шесты рядом угрожающе заскрипели и закачались.
– Ага! Рычишь, чудище смоляное! Значит, боишься силы моей праведной!
Он снова и снова атаковал чан, пытаясь «пробить его черную броню» или «отсечь ему его свистящие щупальца» (шесты). От его ударов по чану летели мелкие щепки и комья застывшего дегтя. Богдан прыгал вокруг, кричал, рубил воздух, отчего сам чан, казалось, взирал на него с неким смоляным недоумением. Качающиеся шесты он воспринимал как «ответные атаки» и яростно отмахивался от них своим Громобоем.
Если же его врагом оказался стог сена, то «баталия» разворачивалась по иному, но не менее эпическому сценарию.
Богдан, узрев в нем «Курган Поганый», с криком: «Не быть тебе, капище нечестивое, на земле нашей русской!» – ринулся в атаку. Он начал яростно тыкать своей косой в прелые бока стога, вырывая из него клочья гнилого сена.
Из недр стога в ответ доносилось усилившееся шуршание (вероятно, это перепуганные мыши искали пути к отступлению), а тучи мошкары и взлетающие былинки Богдан воспринимал как «вылетающих из кургана мелких бесов» и «огненные стрелы нечисти».
– Изыдите, духи зловонные! Рассыпьтесь прахом, служители тьмы! – кричал он, отмахиваясь от мошкары и пытаясь «разорить гнездо нечисти».
Он колол, рубил, топтал ногами вываливающееся сено, поднимая целые облака пыли и трухи, которые тут же облепляли его потное лицо и забивались в глаза и нос. Стог, под его натиском, начал потихоньку оседать и разваливаться, что Богдан немедленно расценил как «начало разрушения твердыни зла».
Так или иначе, «битва» подходила к концу. Чана для дегтя Богдану одолеть не удалось, но после нескольких особо сильных ударов косой один из тонких шестов, стоящих рядом, не выдержал и с треском сломался. Богдан воспринял это как отсечение важной «конечности» врага. Сам же чан, как ему показалось, перестал так угрожающе гудеть и теперь лишь тихонько «скулил от полученных ран».
А стог сена под его героическими усилиями действительно частично развалился, обнажив свою неприглядную, подгнившую сердцевину. Мыши, если они там были, разбежались. Мошкара, кажется, тоже поутихла.
– Ага! Разметал я твое логово, нечисть сенная! Устрашились силы моей богатырской! – провозгласил Богдан, обращаясь к остаткам стога. – Так будет с каждым капищем, что на земле нашей воздвигнуто будет без моего на то… э-э-э… дозволения!
Он тяжело опустился на землю, утирая пот (и деготь, если сражался с чаном, или сенную труху) рукавом своей многострадальной хламиды. Богдан был чудовищно уставший, покрытый с головы до ног следами своей «битвы», но его лицо сияло торжеством. Первый подвиг – настоящий, не чета какой-то там воображаемой погоне за коровами – был совершен. Зло, в лице ли черного чана или старого стога, было посрамлено и частично разрушено. Мир, или по крайней мере этот заброшенный пустырь, стал чуточку безопаснее. Ну, или просто грязнее и замусореннее. Но это уже детали, не достойные внимания истинного героя.
Глава 4: Встреча Двух Одиночеств (Одно из Них – с Корыстными Целями).
Часть 1: Осознание нужды в спутнике.
Солнце уже готовилось плюхнуться за дальний лесок, окрашивая небо в оттенки подгоревшей каши и недозрелой сливы – цвета, которые, несомненно, несли в себе тайный смысл, но Богдан, утомленный битвой с «Котлом Смоляным» (или «Курганом Поганым», смотря что считать более эпичным), пока не был готов к их дешифровке. Черный чан, лишившийся одного «щупальца»-шеста, стоял с видом оскорбленного, но не сломленного достоинства. А развороченный стог сена напоминал скорее гнездо очень большой и очень неаккуратной птицы. Богдан же, примостившись на чем-то относительно чистом (что было непросто найти после такой «баталии»), пытался восстановить силы, пожевывая остатки давешней луковицы, которая теперь приобрела еще и пикантный привкус дегтя или сенной трухи.
