Другим вариантом «врага», если бы Богдан пошел по другой тропинке, мог стать большой, неуклюжий стог прошлогоднего сена, уже начавший подгнивать с одного боку и торчащий посреди поля, как нелепый памятник расточительности. Вокруг него вились тучи мошкары, а из недр доносилось какое-то шуршание – то ли мыши устраивали пир, то ли просто сено оседало под собственной тяжестью. Время от времени от стога отрывались и взлетали вверх сухие былинки, подхваченные ветром, напоминая искры или мелких, беспокойных духов.
Увидев одно из этих «явлений» (огромный черный чан со свистящими шестами или шуршащий стог сена, окруженный вихрем былинок), наш герой замер, как вкопанный. Чугунок-шелом съехал ему на самый нос, но он, кажется, этого даже не заметил. Глаза его, и без того горевшие нездоровым блеском, расширились до размеров медных пятаков. На лице отразилась целая гамма чувств – от священного ужаса до воинственного восторга.
Если его взор пал на чан для дегтя, Богдан, указывая на него своим Громобоем-косой, прошептал, задыхаясь от волнения:
– Ага! Се Котел Смоляной, из коего Чернобог пагубу на землю нашу изливает! Видишь, как щупальца его тонкие (шесты) свистят на ветру, злобу свою источая! А гул, что из чрева его доносится – то души стонут, им поглощенные! И смрад вокруг – то дыхание его адское!
Его ноздри раздувались, словно он вдыхал не просто едкий запах дегтя, а саму эссенцию древнего зла.
Если же перед ним предстал старый стог сена, его интерпретация была не менее эпической и совершенно иной:
– Зри! Се Курган Поганый, где нечисть лесная сбирается на свои шабаши мерзопакостные! Чуешь, как шуршат они там, в недрах его гниющих, козни свои строя против люда православного? А искры, что взлетают от него – то не былинки вовсе, а очи их злые, высматривающие жертву! И смрад гнилостный – то дух их нечестивый!
И неважно, что «Котел Чернобога» был всего лишь заброшенным чаном для дегтя, а «Курган Поганый» – обычным стогом прелого сена. Для Богдана все было ясно и недвусмысленно. Враг был обнаружен. Имя ему было Легион (или, по крайней мере, очень многообещающее нечто). Оставалось лишь его повергнуть. И это, судя по выражению его лица, обещало быть зрелищем, достойным занесения в анналы (или хотя бы в отчет местного урядника о нарушении общественного спокойствия).
Часть 3: "Славная битва".
И вот, миг настал. Богдан, исполнившись ратного духа до самых краев своего чугунка-шелома, который от избытка чувств съехал ему уже на левое ухо, издал боевой клич. Звук, вырвавшийся из его груди, был чем-то средним между воплем берсерка, забывшего слова заклинания, и попыткой напугать стаю ворон с помощью очень громкого «Кыш!». Что-то вроде: «За свет белый, против тьмы… э-э-э… вот этой вот… черной (или сенной)! И да рассыплется враг, аки… аки труха от старого пня, когда его дятел долбит!.. Силою… э-э-э… Святогора… аль его коня!.. Не помню точно!»
Свидетелей, к счастью или к сожалению, по-прежнему не было. Только пыльный пустырь, ветер, да многообещающий «противник».
Если объектом атаки был старый чан для дегтя, Богдан, размахивая своим Громобоем-Карателем (который теперь, казалось, жил собственной жизнью, пытаясь вырваться из неумелых рук), бросился на «Котел Смоляной», как Давид на Голиафа (только без пращи и с куда меньшей точностью).
– Получай, порождение мрака дегтярного! Извергатель вони адской! – вопил он, подбегая к черному чану и с размаху пытаясь ударить по нему своей косой.
