Глава 3: Прощание со Скудоумными и Первый Подвиг у Околицы.
Часть 1: Манифест героя (непонятый массами).
После долгих и, прямо скажем, не самых эстетичных баталий с Бурушкой-Косматкой, в ходе которых Богдан окончательно убедился, что «дух богатырский» этой клячи проявляется в основном в способности производить удобрения с завидной регулярностью и избегать всякого полезного труда, наш герой решил, что конь, возможно, присоединится к нему позже. «По велению сердца своего животного, аль по знаку тайному», – как он сам себе объяснил, старательно обходя стороной ту самую кучу, ставшую почти родной. Пришло время объявить миру, а точнее, заспанным Кривоколенкам, о своей великой миссии.
Местом для произнесения судьбоносной речи был избран пятачок у общественного колодца – сердце и, можно сказать, главный информационный портал деревни. Сюда сходились бабы с ведрами, чтобы набрать воды и перемыть косточки соседям, здесь же останавливались мужики, возвращаясь с поля, чтобы перевести дух и обменяться новостями о видах на урожай и проделках местной нечисти (обычно в лице председателя или его кума).
И вот, пред ясные (или не очень, в зависимости от времени суток и степени похмелья) очи односельчан предстал Богдан. Во всем своем… кхм… великолепии. Самовар-броня тускло поблескивал на солнце, перекосившись на левый бок. Чугунок-шелом, увенчанный гордым пучком травы, случайно застрявшим в дыре, съехал почти на самый нос, отчего Богдану приходилось задирать голову, чтобы хоть что-то видеть. Изогнутая коса, она же Громобой-Каратель, притороченная к поясу, цеплялась за все, что можно, а щит из бочечной крышки, украшенный размытым пастушком, герой держал перед собой, как официант поднос с единственным, весьма сомнительным блюдом.
Завидев столь колоритное зрелище, бабы, пришедшие за водой, забыли про ведра и свои бесконечные споры о том, чья курица несет более крупные яйца. Мужики, лениво бредущие с поля с косами на плечах, остановились как вкопанные. Дети, игравшие неподалеку в «казаков-разбойников» (или, скорее, в «Митьку и гусей»), прекратили свои баталии и с открытыми ртами уставились на это явление. Наступила та самая тишина, которая бывает либо перед грозой, либо перед очень хорошим анекдотом.
Богдан откашлялся, поправил сползающий чугунок и, воздев свой «меч» к небу (отчего едва не зацепил им низко пролетавшую ворону, ту самую, что давеча была «вестником»), начал:
– Внимайте, о люди кривоколенские! И вы, жены мироносицы с пустыми ведрами! И вы, мужи пахотные, от сохи своей временно оторванные! Аз, Богдан, сын рода неведомого, но духа древнего, глаголю вам!
Бабы переглянулись. Авдотья, самая языкастая, прыснула в кулак.
– Пришел час, рекомый в летописях стародавних и на лубках мною лично исправленных! Час, когда тьма сгущается над землей нашей многострадальной, аки кисель овсяный, что позавчера у кумы Агафьи пригорел! Змеи выползают из нор своих потаенных, нечисть всякая бродит невозбранно, и даже куры, – тут он строго посмотрел на Пеструху, случайно оказавшуюся неподалеку и клюющую что-то несъедобное, – несут яйца… э-э-э… не по уставу богатырскому!
– И-хи-хи, – снова не выдержала Авдотья. – Точно, у моей Глашки вчера снесла яйцо с двумя желтками! Не иначе, как порча!
– Молчи, женщина! – грозно нахмурился Богдан, чуть не уронив щит. – Не о желтках речь! Речь о том, что я, Богдан, избранный… э-э-э… высшими силами (какими именно, он пока не решил, но звучало солидно) для миссии священной! Иду я на брань великую! Иду пробуждать Русь от сна вековечного, изгонять ворога незримого, что души ваши серые точит, аки червь яблоко!
