Привалившись к стволу старой, корявой яблони, росшей у забора, он стряхнул с себя наиболее крупные комья земли и остатки сена. Бурушка-Косматка, убедившись, что назойливый двуногий временно оставил ее в покое, снова принялась за свой репейник, изредка бросая на Богдана взгляд, полный если не презрения, то уж точно глубокого лошадиного скептицизма. А Мурка, сидевшая на заборе и с нескрываемым интересом наблюдавшая за эквилибристическими этюдами хозяина, потянулась и издала звук, который можно было бы перевести как «Ну что, герой, навоевался? Может, теперь о рыбе подумаем?».
Но Богдан не был бы Богданом, если бы позволил какому-то там упрямству обычной клячи (пусть и нареченной Вестницей Побед) или прагматичным намекам кошки пошатнуть его веру в собственное предназначение. Глядя на свой потертый, изрядно помятый, но все еще «героический» арсенал, он медленно, словно обращаясь не столько к Мурке, сколько к невидимым слушателям в глубине своей души, завел притчу. Голос его был тих, но исполнен глубокой, хоть и весьма своеобразной, мудрости:
«Слушай, Мурка, да и ты, дух яблони сей древней, внимай… Жил-был в одном граде кузнец, искусник великий. Мечи ковал – диво дивное! Блестели они, как солнце ясное, узорами диковинными украшены, рукояти златом-серебром обвиты. Всяк, кто видел их, ахал да охал от восхищения. А рядом с ним, в лачуге убогой, жил гончар, простой мужичок. Лепил он горшки, да не ахти какие – кривобокие, неказистые, без всяких там украшений. Смеялись над ним, бывало, мол, что за ремесло у тебя, гончар, пыль одну месить да глину пачкать? То ли дело у кузнеца – слава да почет!
И вот, Мурка, пришли в тот град враги, орда несметная, злая да лютая. Вышел кузнец со своими соратниками, мечами блистая, на врагов тех. И началась сеча… Да только мечи те хваленые, что ярче солнца сияли, ломаться стали о щиты вражеские, аки былинки сухие! Ибо сталь в них была хоть и блестящая, да хрупкая, больше для вида, нежели для дела ратного. И дрогнули воины, видя, как их оружие славное в прах обращается.
А гончар, тот самый, над кем смеялись, глянул на это дело, почесал в затылке, да и притащил свои горшки неказистые. Наполнил он их смолой горючей, поджег, да и ну кидать во врагов! Горшки те, хоть и не блистали красотой, да дело свое знали туго: лопались, смолой огненной вражьи ряды поливая, сумятицу да страх сея! И дрогнула орда та лютая, и побежала восвояси, больше от неожиданности и дыма едкого, чем от урона великого. Так вот, Мурка…»
Богдан сделал паузу, глубокомысленно поглядев на свой самовар-нагрудник, из которого торчал пучок соломы.
«Так вот… Не в блеске сила истинная, не во внешней мишуре да позолоте. А в содержимом! В духе, что внутри сокрыт! Пусть доспех мой не из чистого серебра, и меч не булатный, да конь мой (тут он бросил многозначительный взгляд на Лыску, с хрустом доедавшую очередной репейник) не сразу нрав свой богатырский являет. Главное – дух несокрушимый да вера в дело правое! А остальное… остальное приложится! Или отвалится, как вот этот…» Он попытался оторвать прилипший к его штанам особо крупный ком навоза, но тот держался крепко, словно тоже обладал несокрушимым духом.
Мурка, дослушав притчу, зевнула так широко, что, казалось, могла бы проглотить небольшой горшок, и, спрыгнув с забора, направилась к миске, в надежде, что философские изыскания хозяина наконец-то разбудили в нем и более приземленные инстинкты, связанные с кормлением кота. Богдан же, ободренный собственной притчей (ведь кто поймет тебя лучше, чем ты сам?), снова обратил свой взор на Бурушку-Косматку. Кажется, четвертая попытка покорения Вестницы Побед была не за горами. И уж в этот раз, он был уверен, содержимое его духа непременно возобладает над содержимым ее упрямства. Или хотя бы не так сильно испачкается.
