Мужики, до этого молчавшие, начали перешептываться. Степан-кузнец, детина здоровый, но умом не сильно отягощенный, громко почесал в затылке и спросил у соседа:
– Чего это он, Митрич? Опять книжек своих начитался, бедолага? Уж не на войну ли собрался? С кем воевать-то? С лебедой на огороде?
– Со злом вековечным! С многоголовым чудищем, что гнездится… – Богдан на мгновение задумался, куда бы пристроить чудище. – …Вон там, за околицей! Где туманы клубятся да скрипы раздаются! Я повергну его, дабы солнце снова воссияло над Кривоколенками нашими, и репа росла сладкая, и куры неслись исправно!
Дети, осмелев, начали потихоньку дразнить:
– Богда-ан, Богда-ан, ржавый барабан! На козе поехал, штаны потерял!
Богдан попытался придать своему лицу выражение сурового осуждения, но чугунок снова съехал на глаза, и получилось скорее что-то жалкое. Он потряс своим Громобоем, но тот лишь жалобно звякнул.
Речь, очевидно, не произвела должного фурора. Вместо благоговейного трепета и слез умиления (как было описано в «Житии Святого Пустозвона, огненным словом полки обращавшего»), на лицах односельчан читались либо откровенный смех, либо недоумение, либо жалость. Старушка Маланья, самая древняя жительница Кривоколенок, помнившая еще прадеда Богдана (того самого коновала Селивана), подошла к «герою», покачала головой и, вздохнув, сунула ему в руку черствую краюху хлеба и сморщенную луковицу.
– На, болезный, возьми. В дороге-то пригодится. И не забудь, как на ту нечисть пойдешь, перекреститься три раза, да молитву «Отче наш» прочитать. Авось, и отпустит тебя… э-э-э… лихоманка твоя книжная.
Молодая бабенка, жена того самого Степана-кузнеца, Марья, тоже сжалилась и добавила к этому дорожному набору пучок сушеной мяты:
– Говорят, от головы помогает… И от… ну, от запаху этого… – она деликатно сморщила носик, намекая на недавние подвиги Богдана на ниве органического земледелия.
Богдан принял дары с достоинством, истолковав их как «подношения народа, верующего в своего заступника, пусть и не до конца осознающего всю глубину момента». То, что кто-то крутил пальцем у виска, а дети уже вовсю распевали переделанную дразнилку про него и дырявый чугунок, он предпочел не заметить. Ведь великим героям не пристало обращать внимание на мелочи. Тем более, когда впереди маячил первый настоящий подвиг.
Часть 2: Объект первого "подвига".
Итак, благословение народа (в виде черствой краюхи, луковицы и мяты от головной боли, а также целой обоймы ехидных смешков и сочувственных вздохов, что Богдан интерпретировал как «смешанные чувства, обуревающие души, узревшие истинного героя») было получено. Миссия обозначена. Пришло время действовать.
Богдан, гордо расправив свой самовар-нагрудник (отчего тот еще больше съехал набок) и высоко подняв подбородок (чтобы лучше видеть из-под сползающего чугунка-шелома), решительным шагом направился к околице. Провожаемый хихиканьем баб, недоуменными взглядами мужиков и новой порцией детских дразнилок (что-то про «Богдана-героя, у которого коса кривая и воняет коровой»), он шел, полный несокрушимой веры в собственную правоту. Ну, и немного от аромата вчерашних приключений с Бурушкой-Косматкой, который цепко держался за его одеяния, создавая вокруг него весьма специфическую ауру, которую он сам, вероятно, принимал за «благоухание ратных подвигов».
За околицей, на пустыре, куда обычно сваливали всякий ненужный хлам, высилось нечто, сразу привлекшее внимание нашего героя. Это был огромный, старый, просмоленный чан для дегтя, который когда-то использовали местные смолокуры, но теперь он был заброшен и позабыт. Стоял он криво, накренившись на один бок, черный, как сама ночь, и от него еще исходил слабый, но едкий запах дегтя. Рядом с чаном ветер лениво шевелил несколько длинных, тонких шестов, оставленных кем-то из мужиков – возможно, они предназначались для сушки сетей или каких-то других хозяйственных нужд. Эти шесты, качаясь на ветру, издавали тихий, скрипучий свист, а сам чан, казалось, тихонько гудел, если прислушаться.
