Усталость приятно ломила натруженные в «бою» члены (в основном те, которыми он спотыкался и падал), а в душе царило то благостное опустошение, которое бывает только после хорошо выполненной работы, даже если эта работа заключалась в бессмысленной борьбе с неодушевленными предметами.
И вот, когда первый прилив героического самодовольства слегка схлынул, уступив место привычному урчанию в пустом желудке, в голову Богдана, вместе с назойливым писком особо голодного комара, проникла Мысль. С большой буквы «М», ибо касалась она вопросов стратегических и, можно сказать, имиджевых.
– Гм-м, – произнес он, задумчиво постукивая Громобоем-косой по своему чугунку-шелому (отчего тот издал звук, похожий на удар по треснувшему горшку). – Свершение-то оно, конечно, свершение… И сила вражья пошатнулась, это уж как пить дать… Но вот какая штука, однако…
Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, что было непросто из-за съехавшего на один глаз чугунка и активной деятельности комаров.
– Добрыня Никитич, – рассуждал он сам с собой, обращаясь к ближайшему кусту лопуха, который, по его мнению, обладал достаточной мудростью, чтобы оценить его доводы, – не в одиночку же Змея Горыныча охаживал. И Алеша Попович, тот еще герой, Тугарина Змеевича не голыми же руками брал! А уж про тех, кто за морями-океанами подвиги творил, всякие там… э-э-э… Зигфриды да Ланселоты, так у них и вовсе целые отряды приспешников были! Паладины, оруженосцы, менестрели всякие, чтобы вовремя песнь хвалебную сложить…
Он тяжело вздохнул, отчего самовар-броня жалобно скрипнул.
– А у меня кто? Аз, Богдан, титан духа, сокрушитель… э-э-э… вот этого всего (он неопределенно махнул рукой в сторону поля «битвы»)! И кто же потомкам расскажет, как оно все было? Кто опишет мой праведный гнев, мою несокрушимую волю, мой хитроумный тактический маневр с использованием косы против дегтярного чана (или прелого сена)? Кошка Мурка, при всем моем к ней уважении, на роль Нестора-летописца не тянет. Разве что свои кошачьи мемуары напишет, где я буду фигурировать как «тот странный тип, что иногда дает сметану».
Осознание этого упущения больно кольнуло Богдана в самое его героическое сердце. Ведь подвиг, не запечатленный для вечности, – это почти что и не подвиг вовсе! Это как звезда, упавшая в безлюдной пустыне – блеснула и нет ее, и никому от этого ни холодно, ни жарко.
– Так дело не пойдет! – решительно заявил он лопуху. – Нужен мне соратник! Да! Правая рука, так сказать! Чтобы щит мой нес (хотя крышка от бочки была не настолько тяжела, чтобы он сам не справился, но для имиджа – самое то!). Чтобы советы мудрые давал (которые я, конечно, буду слушать, но поступать все равно по-своему). А главное – чтобы деяния мои великие для истории фиксировал! Словесами красными, да с завитками хитроумными, дабы всяк читающий трепетал и проникался!
Он огляделся по сторонам, будто ожидая, что этот идеальный спутник немедленно возникнет из воздуха, словно джинн из бутылки (или, в данном случае, из-под ближайшего куста). Но окрестности были пустынны, если не считать назойливых комаров да кузнечиков, которым явно было не до эпических миссий.
– Да, – с новой силой убеждения повторил Богдан. – Соратник! И не просто так, с бору по сосенке, а личность… личность духовно одаренная! Просветленная! Чтобы вибрации мои героические улавливал на лету и сам стремился к высоким идеалам! И где ж такого найти-то, самородка этакого? Не иначе, как Судьба-злодейка (или, наоборот, благодетельница) мне его на блюдечке с голубой каемочкой поднесет! Уж коли она мне «врагов» таких знатных подсовывает, так и на соратника не поскупится!
