– А эти! Потешники бесовские! Гляди, как глумятся над душами христианскими, маски свои личинные напялив, да с тварью лесной, символом языческим, пляски свои срамные устраивают! И народ смеется! Смеется над погибелью своей духовной! О, горе нам, горе!
Яркие ткани, развешанные на лотках, вызвали у него не меньшее негодование:
– А одежды эти цветастые, блестящие, аки чешуя змеиная! Се не для красоты, а для совращения к греху телесному! Одеяния языческие, что влекут к праздности да к забвению заповедей!
Даже бочонок с квасом, у которого выстроилась очередь изнывающих от жажды людей, не избежал его осуждения:
– И пойло сие, что рекой льется! Не иначе как отвар колдовской, разум туманящий, дабы люди забыли о душе своей бессмертной и предавались утехам плотским!
Богдан был в шоке. Он был в праведном гневе. Он был готов немедленно ринуться в бой, изгонять «бесов», разоблачать «колдунов» и крушить «капища».
Реакция Фили на это ярмарочное великолепие (или, по Богдану, «мракобесие») была диаметрально противоположной. Его маленькие, шустрые глазки буквально разбегались от обилия соблазнов и потенциальной добычи. Для него ярмарка была не «капищем зла», а настоящим раем для мелкого плута. Он уже приценивался к горячим пирожкам с требухой, прикидывал, у какой торговки можно незаметно «одолжить» пару яблок, осматривал карманы зазевавшихся купцов, примечал, где толпа погуще и суматоха побольше – идеальные условия для его промысла. И пока Богдан метал громы и молнии в адрес «заморских колдунов», Филя уже выгодно обменял какую-то свою безделушку (кажется, тот самый «заговоренный» конский волос) на изрядный кусок сала у простодушного крестьянина, уверяя того, что этот «амулет» принесет ему удачу в торговле. Его сейчас меньше всего волновали «души христианские» и «одеяния языческие». Его волновал собственный желудок и возможность пополнить свои более чем скромные запасы. А «праведный гнев» Богдана он воспринимал лишь как досадную помеху на пути к этим насущным целям.
Часть 2: Богдан "наводит порядок".
Переполненный праведным негодованием и уверенностью в своей способности отличить скомороха от беса (обычно в пользу последнего), Богдан решил, что нельзя оставаться безучастным свидетелем этого «пира во время чумы духовной». Он должен был вмешаться. Он должен был «навести порядок». И он начал.
Первой жертвой его обличительного рвения стал бойкий мужичонка, с большим энтузиазмом торговавший «Живой водой из святого источника Прокопия Праведного, исцеляющей от всех хворей, от зубной боли до любовной тоски». Вода, налитая в пузатую бутыль и украшенная пучком каких-то трав, на самом деле была набрана полчаса назад из ближайшего колодца, а травы – сорваны у забора. Но торговец так убедительно расписывал ее чудодейственные свойства, подкрепляя свои слова «свидетельствами исцеленных» (которых никто в глаза не видел), что вокруг него уже собралась небольшая толпа любопытных.
– Лжец! Чернокнижник! – внезапно раздался громовой (как ему казалось) голос Богдана, который, растолкав зевак своим щитом из бочечной крышки, предстал перед «целителем». Самовар-броня воинственно дребезжал, а чугунок-шелом был сдвинут набекрень, придавая его облику еще большую эксцентричность. – Ты не живой водой торгуешь, а обманом сатанинским души людские губишь! Отравой своей колодезной народ православный потчуешь, дабы отвратить его от истинной веры и благодати небесной!
