Торговец, поначалу опешивший от такого наезда, быстро пришел в себя.
– Это что еще за чудо-юдо в перьях… то есть, в железяках? – нагло спросил он. – Ты, мил человек, не кричи, а факты давай! Вода моя – чистейшая, целебнейшая! Вот, дед Макар на прошлой неделе три ведра выпил – так у него третья нога расти начала! Шутка! А если серьезно – люди благодарят, хвори проходят!
– Знаю я ваши благодарности! – не унимался Богдан, потрясая своим Громобоем-косой (отчего толпа предусмотрительно отхлынула на пару шагов). – Это бесы тебе шепчут, дабы народ морочить! А целебность твоя – от лукавого! Изыди, обманщик! Пока не предал я тебя суду… э-э-э… суду высшему!
Толпа загудела. Кто-то смеялся, кто-то с интересом наблюдал за перепалкой, а кто-то, наоборот, с подозрением посмотрел на торговца «живой водой». Филя, стоявший чуть поодаль и уже присмотревший себе аппетитный калач на соседнем лотке, только вздохнул: «Ну, началось…»
Не успела утихнуть эта баталия (торговец, поняв, что с этим чудаком каши не сваришь, просто отмахнулся от него и продолжил зазывать покупателей), как внимание Богдана привлекло новое «вопиющее беззаконие». Из дощатого балагана, где показывали какое-то незатейливое кукольное представление (или просто продавали дешевую сивуху под вывеской «театра»), двое дюжих вышибал вытаскивали под руки и подталкивали сапогами какого-то сильно подвыпившего и громко протестующего мужичонку. Мужичонка был грязен, оборван, но, по мнению Богдана, в глазах его светился «огонь поруганной справедливости».
– Стой! Что творите, ироды?! – снова вмешался Богдан, бросаясь наперерез вышибалам. – За что вы притесняете малого сего, униженного и оскорбленного? Нешто нет в вас ни капли сострадания христианского? Аль закон вам не писан?
Вышибалы, здоровенные детины, явно не привыкшие к тому, чтобы им кто-то мешал выполнять их прямые обязанности, остановились и с нескрываемым удивлением уставились на Богдана.
– А тебе что за дело, пугало огородное? – пробасил один из них, смерив Богдана презрительным взглядом. – Этот… – он кивнул на пьянчужку, который тут же попытался укусить его за руку, – буянил, посуду бил, девок пугал. Вот и выпроваживаем его, пока беды не наделал.
– Ложь! – пламенно возразил Богдан. – Я вижу в очах его страдание! Он – жертва вашего произвола! Вы, слуги Мамоны, не терпите правды, что глаголет из уст его, пусть и омраченных винными парами! Освободите его немедля, или я… я призову на вас гнев… гнев народа! (Народ, впрочем, больше интересовался самим Богданом, чем судьбой пьяницы).
Чем бы закончился этот инцидент – неизвестно (возможно, Богдан и сам бы оказался за пределами ярмарки), но тут пьянчужка, воспользовавшись замешательством, вырвался из рук вышибал, споткнулся о ногу Богдана, и с громким «Ик!» растянулся в пыли, где немедленно и заснул. Богдан расценил это как «тихий протест угнетенного» и, удовлетворенный тем, что «спас малого сего от дальнейших притеснений», решил обратить свое слово к толпе.
Он взобрался на какой-то пустой ящик (к большому неудовольствию его владельца, торговавшего горшками), откашлялся и попытался начать проповедь о «бренности мирской суеты», «грядущем очищении» и «необходимости покаяния».
– О, люди! Опомнитесь! Куда влечет вас сия ярмарка тщеславия?! К каким пропастям греха…
Но его пламенную речь никто не слушал. Кто-то откровенно смеялся, указывая на него пальцем. Кто-то кричал: «Слезай, чучело, товар не видно!». Дети передразнивали его пафосные интонации. Бабы перешептывались, обсуждая его диковинный наряд. Даже собаки, кажется, относились к нему без должного почтения, облаивая его из-под лотков.
