– Приветствую тебя, о могучий дух лесной, страж троп заповедных и повелитель зверей диких! – высокопарно начал Богдан, сделав неуклюжий поклон, отчего его самовар-броня звякнул, а коса-Громобой едва не воткнулась ему в ногу. – Аз, Богдан, смиренный странник и искатель истины, челом бью тебе и вопрошаю с надеждой в сердце! Поведай нам, о древний, не таятся ли в твоих сумрачных владениях, среди мхов и папоротников, силы злые да нечистые, что Русь-матушку терзают, сон ее праведный нарушают да народ православный в печаль ввергают? Не гнездятся ли тут змеи лютые аль кикиморы болотные, али еще какая погань, что свету белому не рада?
Дровосек, ошарашенно выслушав этот поток витиеватых выражений, на мгновение потерял дар речи. Он привык к разной брани от своей лошади и тещи, но такого еще не слыхивал. Потом его удивление сменилось откровенным раздражением, помноженным на подозрение. Он решил, что эти двое точно либо не в своем уме, либо пытаются его как-то хитро «развести».
– Ты… ты чего, мужик, несешь? – наконец пробасил он, почесав затылок под грязной шапкой и сплюнув на землю. – Какой еще дух? Какая нечисть? Ты, никак, белены объелся, аль грибов каких не тех по лесу насобирал? Тут, кроме меня, лошади моей паршивой да комаров проклятущих, отродясь никакой другой силы не водилось! Одна сила тут – работа тяжелая, от зари до зари, чтоб хребет ломило, да руки от мозолей не разгибались! А «змеи лютые» да «кикиморы болотные» – это все в бабьих сказках, аль у таких вот… – он выразительно посмотрел на Богдана, – у которых в голове не все дома. Так что, давай-ка, брысь отседова подобру-поздорову, оба-два, пока я вас топором этим самым не «угостил»! И чтоб духу вашего тут не было, ясно? А то ишь, «Русь терзают»! Терзают тут только меня эта кляча да пила тупая!
Филя, стоявший чуть поодаль и внимательно наблюдавший за развитием событий, услышав про топор, благоразумно сделал еще пару шагов назад, прикидывая, куда бы спрятаться в случае чего. «Вот тебе и Леший, – подумал он, – сейчас этот «дух лесной» нам тут такую «богословскую» баню устроит, что мало не покажется».
Но Богдана так просто было не сбить с его героического настроя. Угрозу топором он воспринял как «испытание», а грубость «Лешего» – как «проявление его дикой, необузданной натуры, еще не озаренной светом истинной веры». Он решил, что его долг – не только разузнать о «злых силах», но и «изгнать нечистую силу» из самого дровосека. А «нечистая сила», по его мнению, явно проявлялась в плохом настроении, сквернословии и нежелании вести конструктивный диалог о судьбах мира.
– О, не гневайся так, страж лесной! – с отеческой кротостью (как ему казалось) произнес Богдан, поднимая руку в умиротворяющем жесте (что дровосек воспринял как попытку отвлечь его внимание). – Я вижу, что дух твой омрачен заботами мирскими да тяготами телесными! Но не отчаивайся! Я помогу тебе! Я изгоню из тебя… э-э-э… эту… эту хмурость твою богатырскую! Я озарю тебя светом… светом познания! Ибо сказано…
Что именно было сказано и кем, Богдан договорить не успел. Дровосек, окончательно убедившись, что перед ним либо опасные сумасшедшие, либо очень хитрые мошенники, решил перейти от слов к делу. Он шагнул вперед, грозно поигрывая топором, который в его мозолистых руках выглядел весьма убедительным аргументом.
– А ну, заткнись, блаженный! – рявкнул он. – Изыди сам, пока я тебя не «изгнал» отсюда! И советчика своего прихвати, пока он цел! Я тебе сейчас такой «свет познания» покажу, что своих не узнаешь!
