«Всё равно не скроешь», – подумал я и тихо ответил:
– Да… немного…
– Вот как. Значит, и тебе нездоровится. Я тоже пришёл из-за этого. Вчера мы с тобой ходили в Синохару. Видно, угорь был несвежий.
Отец взял меня за руку – я ждал выговора – и повёл в дом.
Я не задумывался о причине недомогания. А если и задумывался, то винил только себя. Теперь же всё стало ясно: это не моя вина. Даже отец, которому я так доверял, страдал от того же.
Мне стало легче – и в душе зашевелилось что-то похожее на наглость.
«Нужно разыграть болезнь посильнее», – решил я.
Когда появилась мать, я со всей страстью бросился к ней, заныл и стал жаловаться на боль.
– Боже мой, что с тобой? – воскликнула она.
Она не заметала, что за этими детскими слезами скрывался тонкий расчёт.
– Тацуо и я, кажется, отравились вчерашним угрём из Синохары, – сказал отец. – Дай ему лекарства и уложи. Я тоже прилягу.
– Вот тебе и на! Сами виноваты – нечего было ходить вдвоём! Тацуо, больше не ходи с отцом куда попало!
Она отругала нас – но тепло, по-матерински – и увела меня в дальнюю комнату.
Солнце ещё светило в сёдзи. За окном шумел яркий, долгий вечер – самое раздолье для детских игр.
Я остался один. Несколько раз приподнимался и сравнивал солнечный свет за окном с мраком в глубине комнаты.
Мать задвинула несколько ставней – и в комнате, несмотря на день, стало холодно и темно.
Тёмные перегородки, закопчённые столбы, почерневшие стены – в этом расплывчатом мире будто притаилось что-то большое, закрыв глаза…
Мне вдруг показалось, что я могу умереть. Что мы с отцом – он сейчас лежит в кабинете – навсегда уйдём из этого светлого мира в какое-то смоляное царство.
И тогда это нечто в темноте стало надвигаться на меня.
Я изо всех сил раскрыл глаза и уставился во тьму.
Сначала мне почудилось что-то белесое на чёрном фоне. Потом – чёрное на чёрном. Потом я и вовсе перестал понимать.
Но детское сердце чуяло: там кто-то есть.
Да. Кто-то затаился во тьме и следит за мной. Ждёт моего промаха. Ждёт моей смерти.
Меня охватила дрожь.
«Если с отцом – не страшно».
Я попытался взять себя в руки. Но следующая мысль испугала меня ещё больше:
«Отец взрослый – может, он не умрёт? А я останусь один. Что тогда?»
Я вспомнил, как бабушка говорила о молитвах. Видно, это тот самый случай.
Я выпрямился в постели и стал молиться:
«Господи, если суждено умереть – дай умереть вместе с отцом. Если жить – дай жить вместе. Нет, пусть отец живёт, даже если я умру. Нет, пусть я умру, но отец пусть живёт…»
Я запутался в словах, несколько раз сбился – и замолчал.
А потом подумал: вдруг Бог услышал мои ошибки? Вдруг отец умрёт, а я останусь? Или наоборот?
Что будет, если умрёт только отец?
Его широкое рябое лицо, строгий взгляд, глаза, которые иногда становились такими мягкими…
Если всё это исчезнет?
Мне не нужно будет провожать его утром: «Иди с Богом!»
Не нужно будет носить ему в школу обёрнутый в фиолетовый платок обед.
Не нужно будет бегать к учителю Какаяме за доской для го…
И… и…
Дальше я не знал.
Меня злило, что мои мысли крутятся вокруг таких пустяков.
«Должно быть, есть что-то большее, что-то ужасно печальное. Но что?»
Может, я перестану быть «сыном директора» и стану нищим?
Нет, дело не в этом.
Есть какой-то неясный, неизвестный мир скорби…
Я лежал с открытыми глазами и думал. Но сколько ни думал – не понимал.
Страх смерти уже прошёл. Но смутная тревога сжимала моё сердце.
