Он шел по ночному, охваченному паникой Киеву, но видел не его. Запах дыма, въедливый, горький, был не от вчерашних амбаров. Это был дым из прошлого, дым, который навсегда пропитал его легкие. Один глубокий вдох – и он снова там. На окраине своего родного села под Черниговом, которое в тот день печенеги превратили в выжженную язву на теле земли.
Воспоминание было не туманным, а острым, как осколок стекла в глазу.
Он был в дозоре на холме, когда они налетели. Не армия, идущая в бой, а саранча. Воющая, гикающая орда на низкорослых, жилистых лошадях, появившаяся из-за леса как кровавый рассвет. Он успел трижды протрубить в рог, прежде чем первая стрела вонзилась ему в плечо. А потом начался ад.
Он не помнил самой битвы. Он помнил другое. Он помнил, как прорубался сквозь строй врагов к своей избе, стоявшей на отшибе. Помнил не лица, а оскаленные, чужие рты, изрыгавшие гортанные крики. Помнил, как его секира входила в чужую плоть с мокрым хрустом, как брызги горячей крови попадали ему в рот.
А потом он увидел свою избу. Дверь была сорвана с петель. А на крыльце…
На крыльце лежала Олеся, его жена. Она не была зарублена в бою. Ее просто… использовали. Несколько тел степняков валялись вокруг, она отбивалась до последнего. Но ее одежду разорвали в клочья, а по белым ногам стекала кровь. Одна стрела с черным оперением торчала из ее живота – не смертельный удар воина, а ленивый выстрел в упор, сделанный просто так, от скуки. Когда он подбежал, ее глаза были еще открыты и смотрели на него с бесконечным удивлением и болью. Она умерла у него на руках, пытаясь что-то сказать, но из ее рта текла лишь розовая пена.
Он получил свой первый шрам в ту секунду. Невидимый. Самый глубокий.
Его сына, пятилетнего Мироша, он нашел внутри. Мальчик пытался спрятаться под лавкой. Его просто пригвоздили к земляному полу коротким копьем. Проткнули, как жука. Просто чтобы заставить замолчать его плач.
Это и есть бессмысленная жестокость. Не ярость боя, не необходимость убивать, чтобы выжить. А ленивое, скучающее зло, которое ломает красивые вещи просто потому, что может. Зло, которое убивает не ради победы, а ради развлечения.
Ратибор не помнил, как его ударили сзади по голове.
Очнулся он уже к вечеру, когда все было кончено. Пришла дружина из Чернигова и вырезала остатки мародеров. Он лежал в луже собственной крови, с расколотой головой. Вокруг была тишина. Тишина выжженного мира. Он поднялся, шатаясь, и именно тогда он стал Молчуном. Слова умерли в нем. Они стали бесполезны, как деревянный меч против стали. Что можно было сказать, глядя на пронзенное копьем тело своего сына? Какие слова могли описать взгляд умирающей жены? Все слова мира превратились в пыль.
Но ярость не умерла. Она превратилась в холод.
Когда дружина собралась преследовать уходящую орду, он пошел с ними. С пробитой головой, перевязанной грязной тряпкой, с одной секирой в руках. Именно в той погоне он получил остальные свои шрамы. Он бросался в гущу боя, не чувствуя боли. Он был не воином, а машиной для убийства.
Шрам через бровь оставила кривая сабля, соскользнувшая с его топора. Удар почти выбил ему глаз, но он успел вогнать обух своей секиры в горло врага. Белая отметина на скуле – память о стреле, которую он выдернул из собственного лица, даже не заметив.
Он убивал. Убивал тихо, методично, без боевого клича. Каждый удар топора был точкой в предложении, которое он теперь писал своей жизнью. Предложении о мести и справедливости.
