Он поднялся на невысокий холм, заросший чахлым кустарником, и залег, превратившись в еще один камень на склоне. Отсюда открывался вид на логово врага.
Печенежский стан раскинулся в низине, как россыпь гигантских, уродливых грибов. Сотни конусообразных юрт из серого и бурого войлока, сгрудившихся без всякого порядка. В центре, над самым большим шатром из белой кожи, развевался на ветру бунчук – длинное древко, увенчанное конским хвостом. Знамя хана Арслана.
В стане горели костры. Десятки костров. Их беспокойные языки пламени выхватывали из мрака отрывочные, тревожные картины. Вот группа воинов сидит на корточках кружком, что-то гортанно обсуждая и передавая друг другу чашу с кумысом. Вот женщина в грубой одежде свежует тушу барана, ее нож быстро и умело мелькает в свете огня. Вот скачут по стану полуголые, крикливые дети, играя в свои жестокие игры.
На первый взгляд, это был обычный быт кочевого народа. Ничего подозрительного. Но Ратибор смотрел не на то, что было на виду. Он вслушивался, всматривался, впитывал саму атмосферу этого места. И она была ядовитой.
Напряжение. Оно висело в воздухе, густое, как смола. Он чувствовал его в том, как резко оборачивались воины на малейший шорох. В том, как они держали руки на рукоятях своих сабель, даже сидя у костра. В том, как их собаки – поджарые, злобные степные волкодавы – не лаяли, а лишь глухо рычали, водя носами по ветру. Они были начеку. Словно ждали нападения. Или, наоборот, готовились к нему.
Не было слышно ни песен, ни смеха. Только приглушенный, монотонный гул голосов, похожий на жужжание встревоженного осиного гнезда. А над всем этим доминировал другой звук. Глухой, ритмичный бой большого бубна, доносившийся откуда-то из глубины стана, и протяжное, тоскливое пение шамана. Это была не праздничная мелодия. Это был камлание. Ритуал. Призыв к богам или духам.
Ратибор медленно повел взглядом по стану, пытаясь вычленить из сотен юрт ту, что принадлежала молодому убийце, «княжичу с серьгой в ухе», как описал его торговец Вавила. Но отсюда, с холма, все юрты были похожи одна на другую, как капли грязной воды.
Его внимание привлекло движение у центрального, ханского шатра. Из него вышел высокий, сутулый старик в странном одеянии из шкур и перьев, с посохом, увенчанным черепом барана. Шаман. Тот самый, чей бубен и голос разносились по всему стану. Он подошел к одному из костров, где сидели самые рослые, важные на вид воины. Они почтительно встали при его появлении. Шаман что-то сказал им, указывая посохом в сторону Киева. Воины мрачно кивнули. Один из них плюнул в огонь, и тот злобно зашипел.
Ненависть. Ратибор мог почти физически ощутить ее. Холодная, концентрированная ненависть, направленная на город, который виднелся темным силуэтом на фоне зарева догорающих пожаров. Они не были друзьями. Они были врагами, заключившими временное перемирие. И это перемирие трещало по швам.
Ратибор пролежал в своей засаде несколько часов, пока не начало светать. Он вмерз в землю, его тело затекло, но он не шевелился. Он впитывал каждую деталь: смену караула, маршруты патрулей, расположение постов. Он составлял карту этого логова в своей голове.
Ничего конкретного он не увидел. Ни одного прямого доказательства. Но его инстинкты, отточенные годами войны и охоты, кричали ему, что он на правильном пути. Зло было здесь. Оно пряталось за войлочными стенами этих юрт, за гостеприимной чашей кумыса, за гортанными песнями у костра. Оно было частью этой культуры, частью этого народа, для которого жизнь человека, особенно чужака, не стоила и подковы с копыта их коня.
