А папа никак не мог завоевать благосклонность родственников моей
мамы, благосостоянием своим отличавшихся от нас и совсем иным
взглядом на жизнь. Чтобы жить, как они, надо было забыть о книгах, доме, и только с утра до вечера соблюдать свой надмирный статус,
быть на работе и трепаться о постороннем, иногда лопать водку
с сослуживцами после каторжных трудов, помогая этим стране и ее
безопасности, и почаще подлизываться к начальству.
Вокруг меня создавалась иная среда, противостоящая
окружающему сраму. Срамом считалось мировоззрение падших
ангелов духа, срамно галдящих о пустоте, дуй в которую —
и выползет ноль хула-хупный без единицы, – пустосвет Добчинского
и Бобчинского. Папа не мог отпустить меня, девочку музыкальную, литературную и восприимчивую, в компании подрастающих
алкоголиков, что так активно проявляли себя в местном парке, насилуя девчонок за танцплощадкой и грабя ларьки.
Причина ухода отца из клана работающих умных понятна. Когда
он был на работе, половозрелые подростки интересовались мною, мешая на пути в музыкальную школу, задавая глупые вопросы, типа
«Вашей маме зять нужен?». И невозможно было, зная, что в любой
момент я окажусь на краю обламывающейся льдины, спокойно
отдаваться работе и расти в профессиональном кругу. Прыткие
интересы подростков из разных семей достигали обычно только
уровня праздного интереса, не переходящего к практике, но опасений было множество, и когда я достигла высшей точки
интереса окружающего пространства, а это было лет в 11—12, пакостные лапы пьяного хвастовства стали не только опасными для
меня, но даже смертельно опасными. В СССР половые интересы
касались исключительно семейно-бытовой плоскости, не задевая
внимания общественных интересов и тем более эстрадной культуры, и если вдруг они выходили наружу, то эти попытки пресекались
и отламывались, как щупальца крабов, во имя соблюдения мирного
существования в стране Советов.
Поползновения сверстников-подростков в поле моего
жизненного интереса для моих родителей были чем-то смертельно
опасным. Я и сама уже начинала бояться напугать родителей
какими-то неосторожными выражениями, чтобы не оказаться
в комнатной западне. Личное пространство мое не было для моих
родителей зоной неприкосновенности, от меня требовали
рассказывать подробно все случаи моего взаимодействия с миром.
Поползновения
уличных
орлов,
состоящие
в
грубом
физиологическом интересе, как то залезть напуганной девчонке
за шиворот в поисках эрогенных зон, а то и грудью
поинтересоваться на расстоянии – вопросом типа «а что это?»
заставили родителей призадуматься над контролем надо мной. Да
что было-то, смешно сказать, потому что ничего не было: просто
Вася, одноклассник, у которого брат сидел в тюрьме, залез мне
за шиворот внезапно, с возгласами: «А что у нас тут такое? Опять
на муравейнике уснула на пляже!»
Папа с мамой стояли на балконе, все видели, и после этой
выходки Васи мне уже не разрешалось ходить одной по двору. Папа
пошел в школу на разговор с классной руководительницей, и та
рассказала ему о подвигах класса в сеймовском лагере труда, после
которого на аборт пошла отличница из нашего класса. На Сейме
были и страшеклассники, палатки якобы охранялись, но охренялись
все, коснувшись неизведанного, манящего и будоражащего, в корне
меняющего физиологию мозга.
Время распорядилось так, что мой отец принял помощь медиков, заботливо прооперировавших его кишечник, получил инвалидность, небольшое пособие, и свободное время для моего воспитания.
