Поругались, в общем.
Перевели Кольку на эстакаду. Там парни молодые, лет разве на пять постарше его, с ними всё нормально, кажись, пошло – да вдруг опять беда: поскользнулся Колька и вниз полетел вместе со своим орудием труда, с ломиком. Невысоко там, метра полтора; да упал, опять же, неудачно – крестцом на торец бревна. Минут пять по земле катался, рожи корчил. Не выл, правда, – характер показывал. Хорошо, напарник, Крючков Олег, сообразил быстро – за проволоку дернул, остановил цепь. А то бревна-то идут и идут, друг на дружку лезут, а сваливать их некому. В таком разе трехметровая осина и сама брякнуться может, и покалечиться тут – плевое дело.
Добро еще, что всё обошлось, даже в больницу не ходил. Но на другой же день мастер, Леха Хайлов, Кольку с эстакады снял, от греха подальше. Парень-то – сморчок, а отвечать за него, ежели что, как за большого придется…
Так вот и стал Дерюгин на подхвате бегать.
Не понравилось ему такое дело, но решил до времени помалкивать. С другой стороны – знал ведь, куда шел. В бухгалтерии, когда он на лесопункт устраивался, прямо сказали:
– Ладно, возьмем тебя. Но учти: постоянной работы может и не быть. Тогда уж – куда пошлют. Сто двадцать будешь получать верняком, это обещаем. А относительно всего остального – не предъявляй претензий, если что.
– Не буду предъявлять, – ответил тогда Колька. А теперь вот и сказал бы словечко, да уж что – отступать некуда. До будущей осени твердо решил не увольняться. А там и армия не за горами…
Тем более, не всё так уж худо у него и тут складывалось. Начали и Кольку уважать люди. Не мытьем, так катаньем взял, – талантом.
– Талант, – уверяла Анюта-меряльщица, – талант у парня. Ему учиться бы надо, на художника или на этого, памятники-то который… Вот ты не веришь, Вася, не веришь, а он тебя всего как есть возьмет и срисует. Начисто срисует!
Качал головой Вася-носопыря, долговязый рябой шофер, не верил.
– Коля!
– Ну?
– Срисуй-ка его, черта!
Вынимал Колька из кармана пишущий камушек, на берегу найденный, и на плоском валуне в два счета изображал Васю – всего как есть, с носом-«румпелем». Дивились все кругом: а и верно, похоже.
– Что? – кричала Анюта. – Погодите, мы еще с Колей себя покажем! Верно, Коля?
И подмигивала весело.
А Колька, смутившись, стирал рукавом Васин портрет с валуна, прятал в карман пишущий камушек и уходил. Смотрели люди в спину щуплому парнишке (даром что в фуфайке – всё равно худоба выпирает) и головами качали. Ишь ты!
А еще умел Колька передразнивать. Соберутся мужики в кружок где-нибудь за бревнами, вынут «Приму» и «Север» из карманов, закурят – и просят:
– Колюха, представь «Гуляй-ногу».
А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется – глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, «Гуляй-нога». Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает.
Идет, башкой трясет, худой ногой нули по воздуху пишет. К мужикам подойдя, садится на чурбачок и, закурив, говорит этак ласково:
– А вить ты, Сашуха, лопату-ти неправильно держишь. Надоть выше рукой-то хватать, а то вить устанешь нагинаться…
Давятся зрители смехом и кашлем.
– Теперь Костюху вали!
Оглянется Колька, ширинку расстегнет, нижнюю губу со слюной аж до земли спустит. И просипит:
– Ну, чево, робята, засандалить бы не помешало бы, а?
Сдыхают мужики от хохота, тычут пальцами бессловесно в живого Костюху, который рядом сидит и тоже лыбится. И уже чуть ли не хором орут:
