– Что же мне делать?
– Что тебе делать? Что тебе делать? Слушай: а давай споем. Вьется в тесной печурке огонь… – они поют, касаясь лбами, – за нами снега и снега, до тебя далеко-далеко…
– А до смерти четыре шага, – быстро завершает генерал и отстраняется. – Что же мне делать, Коля?
– Есть еще один выход, но, зная тебя, ты, боюсь, не пойдешь на него.
– И все-таки?
– Напиши, что Семенов, муж твоей секретарши… все равно их уже арестовали… сионист и шпион.
– Он русский.
– Неважно, ты напиши. От тебя требуется проявление верности. Знак, всего лишь.
– Изыде от меня…
– Не произноси имени моего всуе. За чудом ты не ко мне должен был обратиться, а к святителю Николаю.
– Я атеист.
– Как и все мы, как и все. Хочешь выпить? Два, – показывает он бармену пальцами.
Два стакана с горящим напитком скользят один за другим по лакированной стойке.
– Пей: здесь все бесплатно. Элизей, так сказать. А помнишь Беату?
– Еще бы!
– Какое было время! Еще два! Выпьем за упокой души усопших Анджия и Вацлава.
– Усопших?
– Да, их расстреляли… полгода назад. Пей! Сейчас ты выйти не сможешь, завтра утром я выпишу пропуск, а пока… пока ты свидетель, авось пронесет. Сейчас развлекайся: девушки здесь ласковые и понятливые. Хорошо вымуштрованные. Здесь исполненье мечты происходит высоких гостей из дружественных нам стран и недружественных. Тебе повезло…
– Я лучше пойду…
* * *
Генерал поднимается по лестнице с закругленными углами, подходит на последнем этаже к резным дверям. Звонок не работает, он открывает дверь и входит в мастерскую, заставленную антиквариатом. Художник Карачин стоит, опираясь на кий, у биллиардного стола с бутылками вина и бокалами, за ним – картина на мольберте, за ней расположилась натурщица.
– Посетил-таки мою башню из слоновой кости.
– И гипса, – указывает генерал на статую Сталина. – Очередной шедевр? – останавливается он перед картиной.
Веснушчатая колхозница в ватнике разлеглась между зубьями бороны.
Обнаженная натурщица возлежит в той же позе на диване, покрытом золотистой тканью. В одной руке у нее веер, в другой – бокал с красным вином, на шее – бусы, в прическе – брошь с крупным камнем, на лице – кружевная маска с бисером. Она опирается на вазу, между ног у нее стоит вычурный подсвечник, на спинке дивана – раковина и серебряная шкатулка с замком на крышке, за муаровой портьерой от пола до потолка висят в несколько рядов копии картин: от Кандинского и Сомова до Дюрера, Рубенса, Вермеера и Ботичелли.
– Это – оригинал, – указывает Карачин стаканом в сторону натурщицу, которая приветствует гостя бокалом. – Вначале было то, что ты видишь в натуре – реальность. Я приодел ее… только три категории людей могут зрить обнаженную женщину в Советском Союзе на законном основании: врачи, мужья и художники… заменил ложе, пейзаж и происхождение музы и получилась фантазия на колхозную тему, но это тоже не пройдет на художественном совете. Машенька, ты можешь идти, мы с моим другом будем сегодня долго пить и говорить об искусстве… Борону пришлось перевернуть зубьями вниз, – указывает он копию картины с натурщицей, одетой в потрепанную фуфайку, расстегнутую на груди, и такие же ватные брюки. – Личико тоже велели попортить. Пришлось наделать веснушек. Хороша Маша, – шлепает он по заду уходящую натурщицу, – к тому же и наша. Выпьем для начала… ну, будем… и снова нальем. Выражай восхищение.
– Коля, мне сегодня не до искусства.
