* * *
– У нас дома был обыск, – сообщает она, выходя за кулисы.
– Я знаю, – говорит генерал. – Ордер предъявили? Я имею ввиду ордер на арест.
– Дорогой, убери руку с талии нашей горничной, – высовывая голову на сцену из-за двери, говорит она партнеру. – Какой-то предъявляли, – возвращается она к мужу, – кажется – только на обыск.
– Уже лучше, хотя…
– Дорогой, – возвращается она на сцену, – я вовсе не предлагала передвинуть ее на то, что наш садовник называет задницей.
Она вновь идет за кулисы и скороговоркой сообщает:
– К тому же в нашу квартиру подселили тех, кто остались от Натансонов и семью дворника. Что будет завтра, неизвестно…
Выходя на сцену, громогласно заявляет, обернувшись к мужу:
– Если наш садовник будет избран в парламент, что скоро будет в порядке вещей, боюсь, что в дебатах с ним и ему подобными самой королеве придется называть ло-па-ту лопатой.
– Полагаю, дорогая, вам следует опасаться нечто большего, чем огрубление языка высшего общества. В скором времени нам ничего другого не останется, как самим взять в руки лопату, чтобы трудиться в саду.
– Какой ужас! – восклицает горничная.
– У-жасный век, ужасные слова!
– Алексей Николаевич, —обращается к генералу режиссер, – уймите свою жену. Она несет отсебятину.
– Уже ухожу, уже ухожу, – отмахивается Шкловский от него.
* * *
Генерал прямо в шинели входит в зал ресторана с колоннами из цветного мрамора, развесистыми люстрами, огромными окнами с муаровыми портьерами, статуями и пальмами в кадках.
– Сочувствую, – бросает генерал на ходу бронзовой статуе согбенного Сизифа, стоящего на коленях с гранитным шаром на плечах.
За ним тащится швейцар:
– Снимите шинель, товарищ генерал, хотя бы, – канючит он.
– Николай Андреевич, – трогает генерал за плечо вальяжного человека в шикарном костюме. – Можно вас на две минуты.
– О, Алеша! Как ты сюда попал?
– На работе тебя со мной почему-то не соединяют.
– Как же тебя сюда пропустили?
– Форма генеральская все-таки…
– Генеральская говоришь? Хм! Это, брат, такое место! Не всякий маршал сюда вхож. Видишь вон того человека у колонны с бокалом? Фамилия его Визбор, а на самом деле он Борман.
– А кто рядом с ним?
– Не узнаешь? Это Лиля Брик.
– Я думал – она умерла.
– Она умерла… для всех, но не для нас.
– Какое-то царство мертвых у вас здесь. Гитлера еще здесь не хватало.
– Хи-хи-хи… и ха-ха-ха… – раздается со сцены из уст Арлекина и Пьеро.
– Коля, выручай!
Тот вздыхает.
– Я был пр-ротив… – в белом гриме, очерченным черной линией, с усиками появляется Вертинский во фраке, – ну для чего свою жизнь осложнять…
– Коля, помнишь, я жизнь тебе спас.
– За кого ты меня принимаешь? Я что, по-твоему, Фома Непомнящий? Твою семью не тронут… это уже решено… тебя – да, а твою семью – нет! Ты представляешь, что со всеми женами и детьми, если пойду к Лаврентию просить за тебя? Знаешь, что он мне скажет?
– Зову я смерть, – встает за своим столом Берия. – Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянии, – обводит он присутствующих рукой, – и совершенству ложный приговор, и девственность, поруганную грубо, – указывает на сидящую за его столом даму, – и неуместной почести позор, и мощь в плену у немощи беззубой, и прямоту, что глупостью слывет, и глупость в маске мудреца… пророка, и вдохновения зажатый рот, и праведность на службе у порока…
– Я занимаюсь наукой, вот что он скажет, – продолжает друг генерала, – а костолом у нас – Рюмин: к нему обращайся. Понятно?
