– Тебе никогда ни до чего высокого не было дела. Твоя жена умнее тебя, а тоже – дура! Хочешь, фокус покажу? – и не дождавшись ответа, бьет саперной лопатой по статуе Сталина. Она лопается и рассыпается, обнаруживая под обломками позолоченную статую Ленина.
– Ты пьян.
– Я не пьян, но… и не трезв. Выпьем за встречу. Давно не виделись. Ну, будем! Послушай, Леша, я давно хотел тебя спросить: эта сволочь, Шкловский, часом не родственник тебе?
– Почему же, сволочь? Он из ваших, из левых.
– Пик-ка-сист сраный! Не пу-тай-те! Он – из ва-ших, о! Все вы визжали в восторге от революции, а теперь повизгиваете в подушки от страха! Пока ты патроны в ранце товарищам на баррикады таскал, я уже тогда у твоего отца лучшим учеником был.
– Коля, что ты выдумываешь? Какие патроны? Ты меня спутал с героем Катаева.
– Неважно: душой с ними был!
– А ты?
– Я модернист, от «модерн», соответственно.
– Устаревшее направление.
– Да, я модернист… о… безродный, а эти ваши Татлины и Пикассо… от них вся пагуба и пошла.
– Что же ты их выставил у себя в мастерской на первом плане?
– Чтобы было куда плеваться.
– Ох, и беспокойный ты человек, Карачин. Врешь ты все
– Мое дело творить, твое восхищаться. Смотри! – он бьет саперной лопатой статую Ленина. – Символический акт!
Под осколками открывается сирена с головой Горгоны из слоновой кости, нефрита, серебра и эмали.
– Это что – Фаберже?
– Какие же вы все одинаковые!
– Кто – все?
– Жена ваша, к примеру, Муза Иосифовна. Я ей говорю: взгляни, дорогуша, на Фаберже. Она так и ахнула, а когда я сказал, что это мое изделие, хмыкнула эдак иронично и всяческий интерес потеряла. Все вы такие! Не умеете видеть глубинной сути вещей и явлений. Для вас красота только от имени бывает красивой! Ах, Пикассо, Пикассо! А король-то голый! Ты лучше внимание на змей обрати. У каждой свое выражение лица. Одна из них, кстати, живая. Угадай какая? Один глаз у моей сирены – прекрасный, а другой – ужасный. А перья! Ты обрати внимание: перышко к перышку! Птица Сирин!
– Ну и что это? Декаданс и упадок.
– Да моему образу две, нет, три тысячи лет, а вашей рабочей с колхозницей сколько?
– Ну и что это?
– А это душа человеческая, коя даже в извергах обитает. А ты уши не закрывай, не закрывай! Она безрукая, она же когтистая! Она и прекрасная, она и ужасная! Да ты посмотри на нее повнимательней: она – как живая. Ты прикоснись к ней: она покраснеет. В щечки состав введен соответствующий. Да, прикоснись, тебе говорят!
Генерал протягивает руку к щеке, слегка прикасается, и вдруг ее лицо, слегка повернутое в сторону, разворачивается к нему, веки приподнимаются, крылья расправляются и раздается сдавленный стон.
– Фух! – отдергивает руку генерал.
Карачин закатывается от хохота:
– Что – испугался? Вот это и есть искусство!
– Ну-у, Ку-у-либин!
– Еще бы! Я над истуканом, – показывает он на обломки гипса, – тружусь пару суток, а над своими сиренами два-три года. В следующей модели сделаю так, чтобы она на вас бисером плевала.
– Не мечите бисер, сказано: глаз можно вышибить.
– А зачем вам глаза? Все равно не умеете видеть. Вот эту ло-па-ту, к примеру? Что ты в ней видишь? Ею много чего можно сделать, а не только могилу копать.
– Узнаю: фронтовая.
– Эта – да, эта – да, но есть и другие ло-па-ты! Кто видит в лопате ло-па-ту, как говорит твоя жена, тот не достоин войти…
– В царствие известное. Хороша кикимора, ничего не скажешь, хороша.
