«Чёрный монах, крестясь и кладя поклоны иконам по обе стороны главного иконостаса, вошёл в алтарь и остановился на молитву. Необычна была бедность его лица в южном городе, где нехотя загоришь. Строгость этого человека не отпугивала, за ним хотелось наблюдать, понять его.»
Потом явился сам Вениамин.
Служба была примечательной. Вот как описана она в очерке «Мой Чёрный Монах»:
«Несколько диаконов чинно прошли к машине, распахнули дверцу, под локти подхватили выходящего [Вениамина]. Он вырос между ними, отсвечивая на солнце бисером, камнями и металлом. Зрелище отдавало византийской пышностью…
Епископ [Вениамин] глядел на них [на паству] как Христос на тех, кто нахватал камней, чтобы побить грешницу. Люди занервничали, кое-где начали всхлипывать, замелькали носовые платки.
Он умолк. На несколько секунд наступила жуткая тишина. Даже всхлипы пропали.
И тогда на толпу обрушилась вулканическая лава.
– Разве камень, – прогремел владыко и бросил вниз левую руку с напряжённым указательным пальцем, – может подняться на попирающего его?
Накалив атмосферу горечью к несправедливо обиженным, он открыто пошёл в атаку, подбросил посох, поймал его в воздухе и выкрикнул:
– Разве посох может ударить владельца своего?
И после паузы, воздев глаза и свободную руку, негромко, с горьким упрёком, вопросил:
– Разве паства может подняться на пастыря своего?..
И все до единого начали повторять, словно речёвку на политической манифестации: «Прости, владыко! Прости, Христа ради!»
Саша чуждался стадности, не любил толпу и среди неё чувствовал себя чужаком.
Он вышел из храма.
Законы овладения толпой и доведения её до экстаза, как это делали Гитлер и Муссолини, он прекрасно знал. Поэтому, увидев это в храме, был огорчён и раздосадован такой прощальной проповедью опального епископа.
Ему стало не по себе. Саша облокотился на кирпичную тумбу соборной ограды. Задумался. Вдруг почувствовал рядом с собой кого-то. Поднял голову. На него смотрели проникновенные глаза Пимена.
– Тебе худо, сын мой?
– Нет, уже ничего… Благословите, владыко!
Получив благословение, Саша снова опустил голову.
– Простите меня, но я ничем не болен, а у вас много забот, я знаю, мне говорили, и вообще – я был там… Как говорится, душе стало душно. Пройдёт. Вы уж простите, что я вас так…
Пимен глядел в его глаза участливо и строго.
– Ты был в храме, и после этого заболела душа? Тогда мне нельзя тебя оставить.
– Я здесь недавно и скоро уеду.
– Вот видишь: и я – недавно, и тоже уеду. Молитва облегчает мучения верующего, а с тобой вышло по-другому. Я понимаю: даже в храме может что-то расстроить, но почему так мучительно?
Он доверил Пимену свои злоключения с ненавистным Валеевым, о поведении опального епископа.
– Никогда не думал, что мародёры проникли и в храмы Божии! Ведь я помню, как в годы войны открывали церкви, как служили священники в Ленинграде, Ростове, Таганроге, Керчи; как люди верили им и выживали в нечеловеческих условиях… Да и как не верить, когда все ленинградцы знали, что наш митрополит, а теперь – патриарх, всю блокаду день в день провёл со своей паствой? В окно его кабинета залетали осколки снарядов, врезались в стены, его чудом не ранило, даже не зацепило!.. И почему же даже в церковь заползают разные гады, и нет им настоящей кары?..
– Сколько лет тебе было в мае сорок пятого?
– Почти пятнадцать.
– Мне было пятнадцать, когда принял монашеский постриг. В двадцать пятом году…
