Читать онлайн Антон Антонов - Бабушка русского флота. Дым Полтавы

Бабушка русского флота. Дым Полтавы

Дым кадильный вился к сводам Святого храма. Воздух дрожал от торжественного пения. Владимир Святославич, великий князь Киевский, стоял на коленях у алтаря, чувствуя прохладу святой воды на челе – печать Крещения. Рядом сияла красотой царевна Анна. Ликовал народ Херсонеса, но истинное чудо ждало в тишине.

Прохлада святой воды на его челе казалась не просто влагой, а печатью, вжигаемой в саму душу. Жгучей и очищающей. Рядом, окутанная золотым сиянием лампад, сияла неземной красотой царевна Анна. Ликование Херсонеса било волной через толстые стены, гулкое, как прибой. Но Владимир уже чувствовал: истинное чудо, ради которого он шел сюда мечом и хитростью, ждало не здесь, не в этом ликующем шуме, а в тишине. В тишине, что глубже любого крика.

После венчания, когда ликование смолкло, и даже ветер с моря стих, как бы в благоговейном ожидании, епископ города Феофил, седой и проницательный, легким жестом подозвал князя. Взгляд его был сосредоточен, почти строг, но в глубине темных глаз горел огонь знания.

– Следуй за мной, раб Божий Василий.

Тени уже сгущались в узких улочках Херсонеса, когда епископ Феофил, седой как лунь, но с глазами юноши – острыми и проницательными, – коснулся рукава Владимира. Молчание старца было красноречивее слов. Минуя празднующую толпу, они скользнули в боковой притвор, затем в потаенную дверь, замаскированную под фреску со Святым Георгием. Вниз, по крутым, стертым ступеням, великим князем Киевским водил старик-епископ, державший перед собой крошечную лампаду. Ее пламя метало по сырым стенам кривые тени, будто древние руны. Воздух стал тяжелым, пахнущим землей, камнем и вековой пылью.

Они спустились в потаенную крипту под алтарем, туда, где не ступала нога неверного. Каменные ступени были влажны и прохладны, как сама древность. Свет лампад дрожал, отражаясь в слезах масла на стенах. И там, в тишине, которую нарушал лишь их шаг, Владимир увидел: на алом покрывале, словно на жертвеннике, покоились три предмета.

Низкий сводчатый потолок, каменный пол. И – свет. Несколько лампадок горели перед нишей, затянутой темно-бордовой парчой. На парче лежали Три Предмета. Не золото и не самоцветы, перед которыми преклонялся язычник Владимир. Нечто иное. Непостижимое.

Штурвал Времени. Колокол Ветра. Якорь Воды.

Они не были просто изделиями мастеровых. Их облик говорил: они древнее этого храма, древнее самого города. Божественное и чуждое – оба эти начала сплелись в них.

Феофил не молчал:

– Сии не просто реликвии, княже, – голос его звучал как звон древнего колокола. – А Дар Византии новой Сестре во Христе – Святой Руси. Созданы они в века гонений, когда истина укрывалась в подземных скитах, а мудрецы плели знания в тайных братствах. Сила их – в Удержании. Удержании Веры от ересей, Земли от врагов, Стихий от Хаоса.

Он подошел к Штурвалу и положил ладонь на древесину.

– Хранила их Царьградская Церковь, но духом прозрели мы: истинное их место – с тобой, крестителем народа нового, на Севере. Неси их не как трофей, но как благословение. Щит для грядущего Царства Православия.

Владимир подошел. Он коснулся Штурвала – и сердце его будто нырнуло в водоворот видений. Он увидел корабли, несущиеся сквозь тьму и свет, услышал крики сражений и молитвы в бурю. Древесина была теплой, как ладонь отца, медь – прохладной, как меч на заре. Внезапно в голове раздался зов – не голос, но ощущение: Время – не река, но штурвал, и держать его должен достойный.

Он отпрянул, вдохнув резко.

– Что ты сделал со мной? – выдохнул он.

– Я – лишь проводник. Это артефакты древней воли, княже. Они не служат человеку – но избирают. Их нести может не всякий.

Колокол Ветра отзовался едва слышным звоном. Он самозвучно закачался, как если бы услышал грядущее.

– Кто выкопал их? – спросил Владимир, все ещё не отрывая взгляда от сияния Якоря.

– Не люди. Не совсем. Их приносили сквозь века те, кто знал и хранил. Молча. В мантиях и в перьях. Некоторые – не дожили до дня, когда ты примешь их.

Феофил замолчал. Потом добавил:

– Одно знай: в день, когда они вновь соединятся в нужных руках, начнётся Последняя Навигация. Но до той поры… ты лишь первый их хранитель.

Владимир опустил голову. И впервые в жизни не почувствовал триумфа – только тишину, пронизанную чем-то огромным. Будто всё море поднялось и смотрит на него снизу вверх. И его долг – не утонуть.

Ладьи князя, тяжелые от византийского золота, священных книг в окладах и незримого груза трех Даров тянулись вверх по весеннему Днепру, рассекая воды, что несли в себе древнюю память степей, болот и вековых сосен. Весна вступала в права: на склонах лежали проталины, как заплаты на старой шубе, воздух звенел от криков первых возвратившихся журавлей. Но на душе у Владимира было не по-весеннему. Тревога, тяжелая и холодная, как тот Якорь Воды, что покоился в трюме его ладьи под усиленной стражей верных христиан – дружинников, крестившихся вместе с ним в Херсонесе, – грызла его изнутри.

Три артефакта, укрытые в его ладье под охраной верных христиан из дружины, будто пульсировали. Тихо. Неуловимо. Они дышали в своем укрытии. Нет, не звуком, не светом – тихим, нездешним гулом, который Владимир ощущал скорее костями, чем ушами. Пульсацией, идущей сквозь дубовые доски палубы. Но князь, крещённый, теперь чувствовал это нутром – как если бы сам воздух вибрировал рядом с ними. Особенно Колокол Ветра – он тянул руку к нему всё чаще, ощущая ту самую тяжесть, в которой не было железа, но было Предназначение.

Князь часто спускался в полумрак трюма, приказывал открыть окованный железом ларь. Брал в руки холодный, невероятно плотный металл цвета грозовой тучи. Тяжесть его была физическим воплощением грядущих бурь – ратных, политических, духовных, – которые ему, Владимиру, предстояло усмирить на этой необъятной, дикой земле. «Как удержать?» – мысль билась, как рыба в сетях. «Как сделать Русь не просто крещеной, но крепкой в вере, как кремень, и сильной в духе, как дуб вековой?» Дары были ключом, выкованным небесными кузнецами. Но где же замок? Где то священное место, та точка на теле Земли, где их сила сольется с соками Русской земли, как дождь с пашней, даруя невиданную крепость?

– Тяжел он, – заметил как-то старший кормчий, глядя, как князь держит Колокол, словно младенца. – Но не звонит.

– Его звон – не для ушей, – тихо ответил Владимир. – А для сердец.

Они миновали пороги, где дружинники, с молитвой и натугой, тянули суда волоком, и каждый камень там был как испытание на веру. Ладьи ползли, как змеи по скалам, в дыму от натёртых ладоней и солёном поту. Грохот воды, ревущей меж скал, заглушал все. Ладьи вытаскивали на берег, подкладывали бревна-катки. Дружинники, обливаясь потом, напрягая жилы, впрягались в канаты, тянули суда по скользкой глине. Крестились, глядя на бешеные стремнины: «Помилуй, Господи!» Владимир стоял на берегу, смотрел на дикие, поросшие непроходимым лесом берега. Там, в зеленой мгле, таилась вечная угроза – печенеги. Быстрые, как волки, беспощадные. Лес шептал тысячами голосов, и в шепоте этом князю чудились не птицы, а насмешливые голоса старых богов, которых он низверг. Хаос. Он был везде. В стремнинах порогов, в дремучих лесах, в душах людей, еще не понявших новой веры. Дары должны стать щитом. Но где поставить этот щит? Вопрос висел в воздухе, как невидимая гиря.

«Как удержать сию землю? Как сделать её не просто крещёной, но крепкой в вере и сильной в духе?» – размышлял он. – «Дары Херсонеса – ключ. Но где замок? Где замочная скважина самой судьбы Руси?»

Однажды ночью, когда флотилия стояла на якорях у низкого, лесистого берега, Владимир не смог уснуть. Тревога сжала сердце ледяными пальцами. Он вышел из тесной каюты-навеса на нос ладьи. Ночь была тихой и глубокой. Луна, тонкий серп, тонула в легкой дымке. Темная вода Днепра лишь чуть шевелилась, отражая редкие звезды. Тишину нарушал лишь мерный плеск волны о борт да одинокий крик ночной птицы где-то в черной чаще – то ли совы, то ли филина. Звук был таким отчетливым, таким пронзительно-одиноким, что Владимиру вдруг стало не по себе. Он почувствовал себя таким же одиноким в этой необъятной новой ноше – вере, державе, дарах. Как тот филин в ночном лесу.

И вдруг – звон. Едва слышный, хрупкий, как если бы стеклянная звезда треснула в сердце мира. Владимир вздрогнул.

Это был Штурвал Времени. Он издал этот странный звон – и в то же мгновение Владимир почувствовал удар в груди. Не боль, но импульс. Толчок. Как если бы невидимая рука ткнула в сердце и указала: Сюда.

Он медленно повернулся и всмотрелся в тьму, где сходились реки и горизонты. Его взгляд невольно лёг на восток. Туда, где в чреве будущего спал Дон. Туда, где впадали бесчисленные реки в ещё безымянный мир.

И среди мрака леса, между ветвей, ему померещился свет. Сначала – как блуждающий огонёк. Потом – как колонна тумана, подсвеченная луной. И в этом свете – силуэт: будто ладья плывёт по воздуху. Не сказочная – настоящая. Гружённая, как его. Только в ней не было людей. Только предметы. И один из них – сиял холодным серебром: Якорь Воды.

Он моргнул – и видение исчезло.

Но ощущение осталось. Навязчивое, как зов крови. Как тихое, но непреложное "иди".

Необъяснимое, но непреложное, как восход солнца. Как приказ крови. Там. Там! Устье реки Воронеж. Там – ключ к замку. Там – место силы. Там суждено обрести покой и смысл Дарам Херсонеса. Там будет заложен щит Руси на юге.

Он стоял, все еще сжимая руку на груди, где эхом отдавался тот странный толчок. Сердце колотилось, выбивая дробь неведомого похода. Тревога не ушла. Она превратилась. Из гнетущей неизвестности – в острую, режущую как нож, решимость. Путь указан. Сомнения отброшены.

Когда первые лучи рассвета позолотили мачты и разогнали ночную сырость, Владимир вышел к кормчим. Лицо его было спокойно, но глаза горели тем самым стальным огнем, который знали все его воины – огнем перед битвой.

«Греби! – голос его прозвучал тихо, но так, что услышали все на ближних ладьях. Он поднял руку, руку повелителя и пророка, и указал вниз по течению, туда, где Днепр отдавал свои воды притокам, ведущим на юго-восток. – Курс – на устье Воронежа! Вперед!»

Кормчие переглянулись. Устье Воронежа? Глушь, дикое поле, печенежья сторона… Но вопросы замерли на устах. Воля князя была законом, а в глазах его светилось нечто, сильнее любого приказа – непоколебимая уверенность вождя, которому открылась воля Небес. Весла ударили по воде, ладьи повернули носы навстречу незнаемому зову, в сердце будущей Руси.

Ладьи князя причалили к берегу, словно нехотя. Место было диким. Высокий, обрывистый берег реки Воронеж, ослепительно белый от меловых обнажений, нависал над темной водой. Над ним господствовал холм – настоящая сторожевая вышка природы, поднимавшаяся над слиянием тихого, почти незаметного здесь Воронежа и величавого, широкого Дона. С его вершины открывалась панорама, от которой захватывало дух и леденило кровь: на юг – бескрайняя, серебристо-зеленая от ковыля Дикая Степь, сливающаяся с горизонтом; на север – стеной стояли дремучие, нехоженые леса, темные даже под весенним солнцем. Ни жилья, ни пашни, ни дыма костра. Только ветер гулял в ковыле да шумел в вершинах сосен.