Видение растаяло. Багряное солнце снова касалось горизонта над реальной, пустынной степью. Грохот верфей и пушек сменился шелестом ковыля. Запах смолы уступил место аромату полыни и нагретого мела. Но Владимир стоял на вершине холма, преображенный. Тревога, сомнения, тяжесть – все испарилось. На душе наступила кристальная ясность и непоколебимая, как скала, уверенность. Глаза его горели огнем пророка и решимостью строителя империй.
Он обвел взглядом реальные берега Воронежа и Дона, пустынные, но теперь освященные видением. «Пустошь? – мысленно усмехнулся он словам дружинника. – Нет. Это колыбель. Колыбель будущего величия России. И я, Владимир, креститель Руси, заложу здесь ее первый камень – не из мела, а из силы и воли.»
Он повернулся к ожидавшим внизу людям. Его фигура на фоне закатного неба казалась огромной, монументальной. Рука поднялась, указывая не просто на реку, а в будущее.
«Готовить ладью! – его голос, мощный и властный, покатился вниз с холма. – Завтра на рассвете – великое дело!»
Глава 4 Закладка Краеугольного Камня
Слияние Воронежа и Дона, лето 989 года от Рождества Христова
Рассвет разгорался над землёй, как благословение. Первые лучи пробивали лёгкую дымку над Доном, озаряя леса, склоны, и тёмные воды, спешащие к великому устью. Воздух был насыщен влагой, тревогой и предчувствием. Всё вокруг будто затаилось, ожидая. Князь Владимир стоял на корме ладьи, опираясь на посох, и вглядывался в слияние рек – в то место, где Воронеж вливался в Дон, неся в его течение холодную силу северной земли. Его глаза были ясны и неподвижны. В эту зарю он был не просто правителем – он был залогом времени, слепком грядущего, живым камнем в основании того, что должно было вырасти за века.
Три Дара лежали у его ног, окутанные простыми покрывалами. Каждый – плод Херсонеса, плод покаяния и прозрения. Не случайно он привёз их сюда. Ибо здесь, в этом тихом и ещё не наречённом месте, должно было начаться великое.
Он первым вызвал Гаврилу. Не знатнейшего, не родовитейшего – но того, в ком плыл особый ток: неподкупная верность, ясный ум, кроткая, но несгибаемая воля. Гаврила шагнул вперёд, крепкий, плечистый, с чуть нахмуренным лбом, как у плотника, глядящего в дерево перед резом.
– Ты, – сказал князь, – станешь началом.
Он поднял один из покрытых артефактов – Штурвал. Тяжёлый, словно выточенный из самой памяти мира, с блеском тёплой меди и запахом смолы кипарисовой.
– Сей Ключ не для славы моей, а для грядущих врат. Его не сберечь в замке, не скрыть в храме – только в верности рода. Возьми его, и храни – ты, и твои дети, и их потомки до скончания времён. Передай лишь тому, кто будет любить землю сию, как ты. Кому неведом страх перед временем. И в час великой нужды Ключ сам укажет достойного.
Гаврила не ответил – только поклонился, как плотник дереву перед первым ударом топора, и бережно взял Штурвал. И было в том касании что-то сокровенное, как если бы древо само узнало мастера. Он скрылся с отрядом в тени леса – и тайна рода Кузнецовых пошла с ним, в глубину веков.
Владимир долго смотрел ему вслед. Потом снова повернулся к рекам. Над горизонтом белели меловые горы, похожие на свечи, поставленные на алтарь. Туда он повел вторую ладью, где под покрывалом покоился Колокол.
Его литая плоть была покрыта письменами, которые не расшифровал бы ни один книжник. В их витках слышался шум небесного ветра, голос пророков, шепот грядущих бурь. Князь прикоснулся к нему – и ладонь отозвалась дрожью.
