Читать онлайн Елена Арманд - Блаженны чистые сердцем

Все сбежались в мою комнату и подняли радостный шум. Меня держали за руки и кричали: мальчишка! Данька! Красивый! Бежим скорее, надо их поздравить! Надо купить чего-нибудь выпить!

Оля, очень умная девочка, сказала:

– Позвольте, а какое сегодня число? 1 апреля? Так это первоапрельская шутка. Узнаю Лидиньку, с неё станется!

Папа растерялся.

– А я и не подумал… Что же теперь делать с бутылкой?

– Si le vin est tiré, il faut le boir.[1]

И на всякий случай они выпили.

Через несколько дней вернулась из Москвы мама:

– Там все не как у людей. У Лиди уж начались схватки, когда к ней пришел молодой человек. Они закрылись в ее комнате и два часа разговаривали. Лева побежал за акушеркой, которая, придя, выгнала гостя и велела Лиде лечь. Пригрозила, что уйдет.

Мне было понятно. Это я дала Лидин адрес грузину, который привез нам с Кавказа образцы револьверов для организации. Ему надо было немедленно ехать обратно. А мне было пора уехать из Петербурга, и это говорили все товарищи. Всем шпикам примелькалось мое длинное пальто, шляпа с большими полями и длинный синий шарф.

Когда нашелся мне заменитель – славная девушка Катя Данилова, – надоевшая киевским шпикам, я поехала в Москву знакомиться с Данькой, первым человеком третьего поколения в нашей семье. Работа нашлась мне немедленно: у Лиди не хватало молока. Доктора советовали взять кормилицу, но Лидя об этом и слышать не хотела – эксплуатация. Она купила Соколетовский аппарат с пятью бутылочками, но никто не знал, как с ним обращаться. Я вытащила подробную инструкцию, которой снабдил меня на дорогу новоиспеченный дедушка-доктор: как надо стерилизовать, пастеризовать и тиндализовать молоко. Родители Данькины кричали ура! И заставили меня выпить что-то сильно развеселяющее. Как же своевременно пришелся этот подарок! И еще: «Встречайте утренним няню Грушу».

Лева с первым дачным поездом поехал из Пушкино в Москву, привез няню Грушу с плохими новостями. Во всем виновато мое легкомыслие: я оставила, уезжая, в ящике стола пару заграничных журналов. Катя обещала зайти за ними на следующий день, но папа опередил ее. Он осмотрел в тот же вечер мой стол и хотел бросить нелегальщину в камин, но сначала не удержался ее прочесть. А через пару часов явились за мной опоздавшие «гости» и застукали его с «Революционной Россией» в руках. И вот он отправился вместо меня в «Дом предварительного заключения». Я хотела немедленно сесть в поезд и вернуться домой, но Груша привезла письма от мамы и товарищей, и все категорически требовали, чтобы я подождала хоть до первого допроса. Мама просила уехать из Пушкина. Верст за 10 было другое наше именье – Пестово, там в большом саду стоял «Дикий дом». Он числился на плохом счету у местного населения, и никто там постоянно не жил. Через полчаса я шагала по Пестовской дороге, захватив узелок с хлебом, картошкой и парой книг.

Совет оказался правильным: в ближайшие дни меня искали на нашей даче и в доме Левиных родителей. В «Диком доме» я прожила недели три. А отца выпустили после первого допроса, и он вскоре приехал знакомиться с первым внуком. Никогда не видела его таким веселым. 30 лет частная практика не давала ему вздохнуть, а в «предварилке» огромная библиотека на всех языках, прогулка два раза в день, недурные обеды из столовой окружного суда и ни одного пациента. Он поправился и отдохнул.

Осенью Лидя и Лева наняли большую квартиру рядом с Арбатом. У няни Груши и Дани была своя большая комната, заполненная Даниным приданым: – кроваткой, коляской, пеленальным столиком, весами, зеркальным шкафом с платьицами из кружев и лент. Остальные комнаты обставили очень пристойно, имелся огромный дубовый буфет с серебром и фарфором. Когда спешно нужны были деньги, я носила серебро в ломбард «на вооружение народа». Едой заведовали комитетчики, дружинники и прочие бродячие товарищи, привыкшие изредка есть. Кормить их и раскладывать спать – было моей обязанностью, и было много партийных дел, носивших меня с утра до вечера по городу.

Когда я замечала по свету, что приближается вечер, я бросала все дела и бежала в распоряжение Груши помогать купать Даньку и стерилизовать молоко. София Осиповна сшила нам кисейные гамаки на вздержке, одевавшиеся на края ванны, и Данька лежал на них в воде важно «как генерал», по определению няни.

Доставка молока перешла к Леве. Я как-то встретила его утром на Арбате. С Пресни вдоль Арбата стреляли из пушек. Народу на улице почти не было, кое-кто перебегал, прячась в подъездах и подворотнях. Лева шествовал медленно и спокойно. Он очевидно глубоко задумался о чем-то интересном, молчал, но глаза его оживленно поблескивали. В обеих руках он нес бутылочки молока от Чичкина, а стрельба и паника были от него будто за тысячу верст. Я не сомневалась, что молоко для Дани в верных руках. Но сам Даня…

В нашей квартире становилось все тревожнее. Одна из бесчисленных двоюродных сестер Левы, жившая на лестнице напротив, слышала от соседей и дворников, что квартиру называют «дружинной казармой», нас боятся и только потому не арестовывают. Но вот соберут силы и пойдут нас громить.

Вопрос о Дане – надо его увозить как можно скорее, но куда? Надо бы к французским дедушке и бабушке – Эмилию Евгеньевичу и Софии Осиповне. Зимой и летом они в Пушкине у себя в усадьбе. Но на улице трескучий мороз. Повезли в контору, принадлежащую Армандам. Она в городе и занимает целый дом, один этаж жилой, хоть никто не живет там постоянно. Торопились, няня собирала самые нужные вещи, кто-то побежал за каретой. В это время появился товарищ Тарас – начальник боевой дружины. Он возмутился нашим легкомыслием и потребовал, чтоб ему позволили сопровождать конными дружинниками. От этого плана няня пришла в ужас и хотела его бить. Родители встали на ее строну, уговорили Тараса не губить Данькину молодость и организовать все как можно тише. Мы даже не решились их провожать, и они доехали благополучно.

«Дружинная казарма» разошлась по квартирам. И только мы с маленькой Катей-киевлянкой остались в последнюю ночь на прежнем месте. В сарае под дровами у нее были спрятаны винтовки, а я чудом донесла одеяло с бомбами до своей запасной комнаты. Это была ночь, когда всех прохожих обыскивали.

Мы улеглись на самых мягких постелях Лиди и Левы и проспали допоздна. А утром нам сказали, что у нашей двери всю ночь дежурили околоточный надзиратель и городовой. И только недавно ушли.

Еще задолго до забастовки приезжала к нам мама и пришла в ужас от «дружинной казармы». Мы хохотали над ней, но она решительно написала заявление о выдаче Лиде и Леве заграничных паспортов. Когда мы вспомнили об этом в конце декабря, оказалось, что заграничные паспорта со всеми подписями и печатями лежат в генерал-губернаторской канцелярии, в то время как полиция боится громить квартиру. Лидя уехала в белокуром парике и нарядной чужой шубе, да с собственным паспортом, в то время как ее искали по всей Москве.

Мне удалось сдать винтовки и бомбы в дружину. Из общежития женских курсов, где я часто находила приют, нам пришлось уйти всем. Преподаватели, жившие этажом ниже, заявили в полицию, что мы по ночам «катаем бомбы и толчем динамит». Двери оказались запертыми и пришлось с дракой выручать платья и учебники. Мне оставалось только идти в Армандовскую «контору». Там жил старенький Левин учитель Николай Владиславич. Он с радостью встретил меня, поил чаем. Еще туда зашла София Осиповна, и я отдала ей большую пачку ломбардных квитанций, объяснила, что это – серебро и пошло оно на славное дело революции. Она сказала, что завтра – Сочельник и позвала в Пушкино. К одиннадцатичасовому поезду меня будет ждать Скворец (кучера так звали) с лошадью. В поезде у меня оказались неприятные соседи: толстый охотнорядец и огромный казак. Всю дорогу они говорили специально для меня, что во всем виноваты студенты, что из-за них пришлось вызвать из Петербурга Семеновский полк, что стреляли на Пресне и сгорело пол-Москвы. Я решила молчать. Потом они заявили, что хорошо бы выкинуть меня с поезда. В разговор ввязались сочувствующие. Поезд подходил к станции, я решила сойти, взяла свой рюкзак, хорошо выругала их и пошла к выходу. Казак пошел за мной, в вагоне поднялся шум. Но на мою удачу оказалось, что это Пушкино! У самой двери махал мне шапкой перемерзший Скворец с зеленым одеялом подмышкой. Я села в санки. Закуталась в одеяло.