Впервые за пять лет моей и его жизни я слышала голос моего сына. Я слышала четкое предложение, которое он произнес сам, ни за кем не повторяя, никем не принуждаемый.
Он заговорил!
Энки недолго терпел мой порыв – через несколько минут ему надоело, что мать так бурно реагирует на его первые слова, и мягко высвободился из моего захвата.
Он сжал и отпустил мою ладонь, говоря тем самым на нашем с ним языке, что хочет пойти играть, и я отпустила его, прижимая ладонь ко рту, чтобы снова не удариться в рыдания, вызванные пережитым страхом за сына, облегчением от того, что он нашелся и изумлением тому, что он начал говорить…
Энк отошел в сторону, и тут же рванул с места в сторону, ухватил еще одну стрелу и снова натянул тетиву…
— Он совсем… совсем никогда не говорил, — выдохнула я будто бы в пустоту. — Это его первые…первые слова…Он – не болен. Не болен. Не болен!
— Ты слишком напряжена, — голос рядом отрезвил, и я быстро отерла предательские слезы лямкой хлопковой майки, которая служила мне ночной рубашкой. Мужчина слишком незаметно оказался рядом со мной, чтобы я успела подготовиться к тому, что на меня, ослабленную накатившими эмоциями, обрушится его свежий запах мужественности и силы. Задержав дыхание, я постаралась сделать отстранённое лицо.
— Ты же понимаешь, что вам тут не место? — я подняла глаза на него, и столкнулась с таким же цепким, внимательным, продирающим до нутра взглядом уверенного, разозленного чем-то человека.
— Не место тут вам, — с достоинством ответила, и тут же покраснела. Он медленно, дюйм за дюймом, оглядел меня с ног до головы, отметив и короткую майку, и напряженное тело, и выступающие ключицы, и несколько больших фиолетовых синяков на ногах от ударов, которые прежде были закрыты легкими брюками.
Стало стыдно.
Почему-то перед этим захватчиком стало стыдно за свой вид, за свое недавнее прошлое и то, что он, наверняка сделал правильный вывод о наличии на моем теле синяков.
— Если в эту деревню придут охотники, всем не поздоровится, — предостерегающе протянул он.
Я сглотнула.
Охотники – это мародерство, правосудие без стыда и совести, кровь и запах пороха на улицах…Этого уже не было двадцать лет, охотники успокоились, подавив восстания, изловив всех оборотней по всем границам городов и деревень, но сознание упрямо подсовывало давно забытые картинки грабежей и разрухи, которые творили люди с оружием…
— Охотники не придут. Тут им нечего делать.
Мужчина вдруг резко повернулся ко мне, встал так, чтобы Энку не было видно, что происходит, и приблизился настолько, что мы буквально делили одно дыхание на двоих. Двумя пальцами поднял подбородок на уровень выше и впился своими глазами в мои.
— Уезжайте отсюда, пока не стало поздно, уезжай, — процедил он сквозь зубы, будто испытывая невероятное раздражение от одного только осознания, что приходится делить со мной один воздух на двоих.
— Да пошел ты, — медленно произнесла я. — Это и мой дом тоже.
— Если думаешь о сыне, уезжай.
— Угрожаешь мне? — изогнула я бровь, всеми силами стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Он усмехнулся. В усмешке промелькнуло какое-то кровавое предостережение.
И вдруг впился своими губами в мои. Но это не было поцелуем – нежным в своей сути, пробуждающим в своем настроении. Это был укус голодного, он ужалил злостью, холодом и жарой, но в то же время отозвался каким-то невыразимым одиночеством, безграничной болью отчаявшегося человека.
