Бабушка сжимает мою руку крепче, а второй зажимает рот уже себе.
Потому что в ее сторону тоже целится дуло огромного ружья солдата в черном.
Отец поднимает голову, шарит глазами по толпе, и увидев меня, расправляет плечи. Он тут же становится выше и крупнее всех пятерых солдат, которые вошли в нашу деревню. Даже сейчас, на границе со смертью он знает – своему ребенку нужно показаться сильным и смелым…
— Веди вторую, — гавкает кто-то внизу.
Мы, стоящие внизу, ошарашенные натиском пришлых, как по команде поворачиваем голову вправо и меня словно ударяет с силой в грудь.
По лестнице следом за отцом ведут маму.
— М-м-ааам! — хочу крикнуть, но ничего не выходит, губы не открываются, они будто слиплись, их будто сцепило клеем.
Рвусь вперед, к ней, запинаюсь о пятку ботиночка, и сама едва не падаю в дорожную пыль.
Бабушка резко дергает меня на себя, вжимает в юбки, да так сильно, будто хочет задушить.
Не хочу, не хочу, хочу вырваться, хочу к мамочке, хочу к ее теплу, запаху, рукам.
Пусть поцелует в макушку и скажет, что все это – вранье, плохой сон.
Что все эти солдаты, которые наводнили нашу деревню черным селем, всего лишь сон. И нет ни автоматных очередей, ни испуганных криков соседей, ни звона разбитой посуды.
Мама встает рядом с отцом.
Позади них возвышаются две огромные балки. С каждой свисает веревка, закругленная книзу. Как если закручиваешь нитку, чтобы сделать узелок.
Зачем они, зачем эти балки? Зачем эти не затянутые узелки толстых корабельных веревок?
— Аида Вэбино, Кагаги Вэбино, вы проговариваетесь к повешению, — страшный голос громом гремит над притихшей площадью.
Мама поднимает голову и смотрит в небо. Ее черные косы расплелись, они не такие изящные и совершенные, как всегда. По смуглой коже щеки катится слеза. Но она не покажет врагам свою слабость. А потому смотрит пустыми глазами вверх. Туда, где над ними кружит черная огромная птица. Большой ворон.
Обладатель страшного голоса встает перед ней лицом к людям.
— Все, кто укрывает оборотней, будет наказан. Каждый, кто хотя бы обмолвится словом с оборотнем, и не донесет в штаб, будет казнен. А те, кто ходит в лес в полнолуние…
Он замолкает, и мое тело сотрясает дрожь. Не хочу даже представлять, что он сделает с этими людьми. Вернее, несчастными зверьми, в крови которых течет Луна…
Слышу, как лестница снова начинает поскрипывать. Звук страшный, будто полосует изнутри. Уверенно печатая шаг, по ней поднимается мальчишка. Выше меня, крупнее меня.
Он поворачивается и смотрит в мои глаза не отрываясь.
Весь в черном, как и его соплеменники. Такой же холодный. Такой же злой. Такой же хищный.
Я знаю, зачем его поставили перед всей деревней на виду. Чтобы знали, кто теперь хозяин Кивайдина – нашего огромного дома на горе у леса. Он смотрит мне прямо в глаза и не отпускает, будто магнитит, будто подавляет волю. Даже всхлипывать перестаю – словно проваливаюсь в его странные светлые глаза, похожие на первый лед на озере. Тону. Его глаза, почуяв мою слабость, будто больше становятся, пожирают все пространство вокруг.
— Приговор привести в исполнение!
Страшный грозный голос нового хозяина деревни взрывает воздух, заставляя подпрыгнуть от страха на месте. Мечусь глазами вокруг, цепляюсь за бабушку, но она сама еле стоит на ногах – смотрит на моего отца, что-то шепчет помертвевшими вмиг белыми тонкими губами.
Мама!
Отец!
Солдаты отходят в стороны, чтобы было лучше видно моих несчастных родителей и эти жуткие балки с закругленными веревками на концах. Только мальчишка этот так и стоит передо мной. Едва наши взгляды пересекаются, он снова удерживает меня на месте своими странными большими голубыми глазами. И я не могу оторваться, как будто в капкане. Дергаюсь, а никак.
