Больше Трёх - страница 18

Тут самое время упомянуть моего колоритного друга Степана. Пойдя в один класс и сев с ним за одну парту, я к стыду своему понял, что сидеть с ним вместе не могу. С каждым днем Степан становился все активнее, безудержнее, громче и подвижнее. А кроме того, к его подвижности прибавился еще и несмешной неуместный юмор. Мне же, чтобы сосредоточиться на уроке, была необходима тишина, ведь задание нужно было слышать четко и конкретно. У Степана с этим не было никаких проблем. Услышав задание, он его сразу забывал, а если учительница требовала, чтобы мы записывали, то давил на ручку так, что зачастую продавливал и рвал бумагу, сетуя на некачественность учебных материалов. Отсел я от него довольно быстро, еще в первом классе, когда в очередной раз не смог сосредоточиться на уроке, но тот факт, что мы со Степаном друзья, устойчиво закрепился в головах моих одноклассников.

Поначалу смеясь над ним, вскоре не только сидящие рядом, но и все в классе перестали усваивать то, что говорила учительница. Крики педагогов и наказания не давали результатов. Степан гордо поднимался из-за парты и, преувеличенно гримасничая, шел за заслуженным наказанием. Плохие оценки не страшили его, так как от родителей учителя всегда слышали, что он активный ребенок и ничего более, поэтому им необходимо проявлять к нему чуть больше внимания и учитывать особенности его поведения. Однако учиться его одноклассникам становилось все труднее и труднее.

В шестом классе, когда Степан взял моду выкапывать цветы из горшков, падать со стула во время уроков и оглушительно кричать, изображая дикаря из мультфильма, он навлек на себя гнев самых бойких и задиристых мальчиков. Когда выходившая ненадолго учительница возвращалась в класс, то наказывала именно их, а не Степана, думая, что одному ребенку не под силу устроить такой погром за несколько минут, однако Степан мог.

Драться со Степаном стали сообща, нападая с разных сторон всей ватагой, так как от двух человек у него еще получалось отбиться, а вот от толпы… Однажды он попросил моей помощи, и вместе мы смогли отбиться от остальных. Другие мальчики не ожидали от меня такого поведения и восприняли все так, словно я хотел побить их, а не заступиться за друга. Так я стал мишенью школьных драчунов.

Драться с одним соперником мне зачастую даже нравилось. Я чувствовал спортивный интерес: кто же из нас победит? Я не преследовал цели наставить противнику синяков или причинить боль. А вот выстоять против трех и более человек, а также постоянно выслушивать их издевки и обзывательства, я уже не мог. Именно слова ранили меня больше, чем физическое воздействие. Я просто не мог постоянно агрессировать на своих обидчиков, когда те осыпали меня оскорблениями из разных уголков класса. Если после я желал выяснить у самого громкого обидчика, зачем он это сказал, и мне не отвечали, я предлагал подраться после уроков. Отказ от драки тогда приравнивался к трусости, поэтому, услышав мое предложение, и он, и все его друзья кричали в один голос, что ничего такого обидчик не говорил, и, если меня не устраивал ответ, они вытягивали из толпы какую-нибудь девочку и спрашивали, что она слышала. Напуганная, она, конечно, говорила, что ничего обидного не услышала, и мне ничего не оставалось, как покинуть класс.

С возрастом, по мере перехода из класса в класс, драки становились все менее регулярными и все более регламентированными. Появлялись правила, которые пытались не нарушать. В одной школе, самой первой, мы дрались до первой крови. Тот, у кого она проявлялась, считался побежденным. В другой, как в боксе, упавшему давали пять секунд, и если он не поднимался, то проигрывал схватку, поэтому, не желая драться, некоторые сразу ложились и лежали на земле, раскинув ноги и руки, будто морские звезды. Если правила не соблюдались, нарушителя без предупреждения запинывали все свидетели драки, а потом втыкали головой в сугроб. Это было сродни социальной смерти, и общаться с такими ребятами не рисковали даже изгои.