Перевел я это письмо и кое-кому прочитал. Пришлось делать это еще не раз. Письмо имело шумный успех.
– Ну, и сукин же сын, а? – комментировал один.
– Вот тебе хайль Гитлер! – заключил другой.
Так дошло до начальства, что я кумекаю по-немецки. Это, да немецкая шинель, да винтовка такая – не основание ли для клички «Немец»?..
Ночью стал меня душить дым, едкий и горький. Я проснулся от этого дыма, от духоты и от истошного крика: «Немец горит!.. Вставай!.. Немец горит!..» Я все понял, когда Алеша – он-то и кричал – стал хватать меня за ноги, пытаясь стащить с нар, и в то же время увидел и почувствовал, как от моего ватника валит черный удушливый дым. Я вскочил, волоча за собой дымящийся ватник, рванул и отдернул плащ-палатку, закрывавшую выход из шалаша, – и в снег его, топтать ногами, зарывать. А дым все валил и валил, пока не выгорел весь низ, чуть ли не вся правая пола. С таким-то общипанным одеянием я вернулся в шалаш, встреченный сочувственным смехом ребят.
На следующий день меня и потребовал Мальков. Командирская изба. Светло, солнце растопило сверху наледь на оконных стеклах. Стол накрыт самотканой полотняной скатертью. Но за столом никто не сидит. Мальков и Поляков – они только вдвоем в избе – стоя толкуют о чем-то у края стола. Комиссар курит толстенную самокрутку, густо дымит.
– Чем этот не немец? – улыбаясь, сказал он, подойдя ко мне поближе. Даже дотронулся до ворота моей шинели, осматривая с головы до ног. – Остается только сменить шапку да лапти.
– Не все сразу, товарищ комиссар.
– Будем допрашивать немца. Сможешь переводить?
– Попробуем.
Похоже было по настроению Малькова, что предстоит важная церемония и он придает ей немалое значение.
Вот и ариец – двухметровый, в расстегнутой шинели, без шапки. Дрогнул, когда конвоир вышел и он оказался лицом к лицу с Мальковым. Кто же тут наиболее чистый тип арийца? У Полякова тонкий аристократический нос, белый лоб. В чуть сощуренных глазах Малькова густеет синевато-стальной отлив. Роста, пожалуй, они одинакового. Немец – вовсе не белокурая бестия, даже темная щетина выступила на щеках. Лицо длинное, увесистый подбородок, но что за глаза – покрасневшие и слезящиеся, а нос уродливо вдавленный от переносицы чуть ли не до ноздрей.
– Спроси, как ему ночевалось, – обратился ко мне Мальков. Когда я перевел, пленный захныкал и пожаловался: у него отобрали часы и фотокарточку. Поляков приказал все это принести.
– Что он делал в деревне?
– Заготавливал продукты.
– А дома он не жег?
– Решительно отрицает.
– Где он служил?
– В хозяйственном взводе.
– Врет, сукин сын. А номер части?
– Говорит, в хозяйственном взводе. Особая команда при комендатуре.
– Он ефрейтор. Поди, член фашистской партии? Правда?
– Bist du National-Sozialist, ja? – сам спросил Мальков. Немец даже затрясся:
– Nein, nein, ich bin kein National-Sozialist… Ich bin Bauer.{ Bauer – крестьянин. (Прим. ред.)}
– Bauer oder Grossbauer?
Меня заинтересовала игра теней на лице и в глазах Малькова. Его будто и само по себе забавляло произношение немецких слов – выходило это у него по-ученически коряво, по слогам. Но не это было главное. За благодушным спокойствием угадывалось другое. Временами глаза комиссара впивались в лицо пленного немца, тогда поражала в них какая-то печальная серьезность.
Поляков же был совсем открыт в своем чувстве презрения и ненависти и, казалось, не считал нужным доискиваться чего-то.
