Наверное, не нужно убеждать читателя в том, что взаимоотношение текста и миниатюр в книжной культуре Средневековья лишь отдаленно напоминает современную практику книгоиздательства. Это очевидно всякому, кто когда-либо видел страницы иллюстрированных рукописей. Пример, который я использовал в самом начале, чтобы ввести читателя в курс дела, в этом смысле вполне характерен. Изображение не просто комментирует или излагает текст на своем визуальном языке. Оно формирует свой собственный «текст», оно – говорит. Затевая диалог с сопутствующим ему словом, оно формирует сознание своего зрителя. Именно такая многоплановая реконструкция сознания создателей и читателей научных иллюстрированных рукописей при штауфеновском дворе предлагается здесь.
В Южной Италии традиции научного иллюстрирования имели глубокие корни, уходившие в эпоху Великой Греции и на протяжении всего раннего Средневековья подпитывавшиеся постоянными контактами с Византией и, в меньшей степени, с мусульманским миром[7]. Мог ли обладавший тонким эстетическим чувством Фридрих II не оценить дидактическую значимость изображений в рукописи, имея доступ к таким крупнейшим библиотекам своего времени, как Монтекассино или василианские и бенедиктинские монастыри Апулии и Сицилии? Судя по обилию дошедших до нас свидетельств, которым посвящено это исследование, такие рукописи и работа с ними были методом научного поиска, как бы «исследовательской лабораторией» интеллектуалов Южной Италии. Поэтому иногда мне нужно будет останавливаться на источниках вдохновения Фридриха II и его окружения, иногда достаточно подробно говорить о культурных течениях европейского масштаба. Это позволит включить рассматриваемые здесь вопросы в общую историю искусства и мысли Европы.
Но что именно могут рассказать книжные миниатюры о представлениях о природе, о научных методах, о своих создателях и зрителях? Это основной вопрос всякого, кто берется за такой анализ. Не раз нам придется говорить о его правилах и границах. Самая незначительная на первый взгляд деталь может оказаться ключевой для трактовки целой рукописи. И это касается не только миниатюр, но и других произведений искусства, прежде всего пластики. Серьезным препятствием на моем пути оказался тот факт, что созданные при дворе Фридриха II оригинальные сочинения дошли в более поздних рукописях – лучшие из них были созданы для незаконнорожденного сына Фридриха Манфреда, короля Сицилии в 1258–1266 гг. Другие же не дают каких-либо иных критериев датировки и локализации, кроме стилистики, изредка – иконографии миниатюр.
Мои сомнения на границах родственной, дружественной, но все же чужой «поляны», принадлежащей историкам искусства, очевидны. Я должен был переступить эту границу и углубиться в довольно обширную литературу по истории южноитальянского искусства, чтобы исправить недостаток искусствоведческого образования и использовать эти памятники как надежные свидетельства об интересующей меня культурной среде. В результате я стал преподавателем истории искусства. Этот шаг показался мне необходимым, почти навязанным историографической ситуацией. Действительно, как я надеюсь, из моего повествования будут ясны и огромные достижения предшествующей столетней историографии, и ее лакуны. Наука, искусство и политика при дворе Фридриха II не раз становились предметом специальных частных и коллективных исследований и публикаций. Но эти историографические традиции никогда по-настоящему не сливались для того, чтобы прийти к общему результату.
