Он добежал до опушки леса и рискнул оглянуться. Серо-белая пелена над Волховом клубилась, но корабля-призрака уже не было видно. Казалось, опасность миновала. Он прислонился к шершавому стволу сосны, пытаясь перевести дух. Вода… Надо было добраться до лошади… или…
Из тени сосны, прямо из ствола, выплыла бледная, полупрозрачная фигура. Женщина? Ее лицо было искажено вечной мукой, одежды – лохмотья тумана. Из груди торчал обломок ледяного шипа. За ней – другая. И еще. Навии. Духи его погибшей дружины? Или другие, привлеченные всплеском силы и смерти? Их синие, пустые глазницы были устремлены на него. На его пылающую ладонь. Они не нападали. Пока. Они шли за ним, плывя над землей, шелестя, как засохшие листья, наполняя лес запахом могильного холода и отчаяния.
Добрыня в ужасе оттолкнулся от дерева и рванул в чащу. Впереди – лес, темный, древний, полный неведомых опасностей. Позади – ледяные тени смерти. А на руке – знак бога, чья помощь оказалась страшнее любой угрозы. И далеко на юге, за лесами, дымился осажденный Новгород. Туда. Только туда.
Он бежал, спотыкаясь о корни, хватая ртом колючий воздух, а шепот мертвых следовал за ним по пятам, сливаясь с шумом ветра в вершинах сосен.
«В Град…» – эхом отдавалось в его израненном сознании. «Сын Грозы… Тьма… у ворот…»
И лес, казалось, вторил этому зловещему эху, готовясь поглотить беглеца.
Глава 2: Новгород в Предчувствии
Лесной сумрак сгущался, превращая знакомые тропы в лабиринт угрожающих теней. Каждый шорох в кустах, каждый треск сухой ветки заставлял Добрыню вздрагивать и хвататься за рукоять меча, который он подобрал в спешке, убегая с берега. Меч – тяжелый, холодный укор. Напоминание о друзьях, превратившихся в ледяные изваяния под взглядом синих глазниц навий.
Они все еще шли за ним. Невидимые в густой хвое, но ощутимые. Шелест мертвых листьев под незримыми ногами. Ледяное дыхание, веющее в затылок, когда ветер стихал. Запах сырой земли и тлена, неотвязный и тошнотворный. Иногда в просветах между стволами мелькали бледные пятна – искаженные лица, пустые глазницы, устремленные на его спину. На его правую руку. Знак Перуницы пылал под повязкой из сорванного рукава рубахи, как раскаленный уголек, прижатый к коже. Боль была постоянной, пульсирующей, отголоском той нечеловеческой силы, что едва не разорвала его изнутри. Она напоминала о цене чуда. Цене его жизни.
Бегство превратилось в кошмарный марафон. Ноги, избитые о корни и камни, горели. Легкие рвались от нехватки воздуха. Голова была пуста, кроме одного слова, вбитого громовым голосом: «Град». Новгород. Единственное убежище, последняя надежда. Но сколько еще до него? Часы слились в одно мутное пятно страха и боли.
Ночь застала его в глухом буреломе. Добрыня рухнул за валежину, дрожа всем телом, не от холода – ночь была теплой для осени – а от истощения и леденящего присутствия преследователей. Он слышал их шепот. Не слова, а сдавленные стоны, полные тоски и неутоленной злобы. Они кружили вокруг, как волки вокруг раненого оленя, но не нападали. Знак на руке, казалось, удерживал их на расстоянии, но не отгонял. Они ждали. Ждали, когда его силы окончательно иссякнут, когда божественная искра в нем угаснет.
«Сын Грозы…» – прошелестело где-то совсем близко, за стволом сосны. Голос был знаком – Луки? Селивестра? Искаженный смертью и холодом, но узнаваемый. «Останься… с нами…»
