Читать онлайн Гастон Д'Эрелль - Вечевой Ветер: Зов Дажбога

Ветер. Он нес с востока не привычный запах хвои и болотной сырости, а едкую, горькую вязкость пепла. Радомир замер на краю знакомой еловой гривы, рука машинально сжала рукоять ножа за поясом. Его сердце, и без того стучавшее в такт усталому шагу после долгих недель пути, вдруг замерло, а потом рванулось в бешеный галоп, отдаваясь глухим гулом в висках.

Перед ним, там, где еще два месяца назад дымились трубы, звенел детский смех и мычали коровы на выгоне, зияла черная пустота. Селение. Его селение. Родичишна.

Ни одного целого сруба. Только обугленные, почерневшие ребра бревен, торчащие из груд мрачного мусора, смешанного с грязью и пеплом. Словно великан прошелся огненным бичом, выжигая все живое дотла. Тишина стояла гнетущая, неестественная, нарушаемая лишь карканьем воронья, облепившего то, что осталось от центральной усадьбы – дома его отца, боярина Любогора. Теперь это была лишь груда почерневших углей, чуть выше других. Над руинами висела тяжелая, серая пелена дыма, смешивающаяся с низкими осенними тучами.

Радомир шагнул вперед, ноги подкашивались. Земля под сапогами была липкой от недавних дождей и пропитанной чем-то темным, страшным. Он знал этот запах. Смерть. Не одна, не две – все. Все, кого он знал. Мать, отец, младшая сестренка Ульяна, дядья, тетки, дружинники отца, соседи… Все.

«Варяги…» – прошипел он сквозь стиснутые зубы. Слухи, долетавшие до него на юге, в землях кривичей, где он пытался закупить хлеб для родного селения, предчувствуя тяжелую зиму, оказались жуткой правдой. «Осадили Новгород… режут посады… жгут…» И его Родичишна лежало на пути одного из таких погромных отрядов. Маленькое, но гордое селение, слишком близкое к врагу, слишком далекое от каменных стен Новгорода, чтобы устоять.

(Описание разрушений и первых магических знаков)

Он бродил по пепелищу, как тень. Ноги сами несли его по знакомым тропкам, ныне заваленным обгорелыми щепками и оплавленным железом. Вот яма, где стояла кузница дяди Ратибора – теперь лишь остов горна да покореженные обломки инструментов. Там – место, где весело журчал ручей, а вокруг него стояли бани. Теперь ручей был запружен мусором, вода стояла мутная, красноватая, а на берегу валялись обугленные бревна. Радомир наклонился, поднял с земли оплавленную пряжку от отцовского пояса. Металл был холодным, мертвым.

И тогда он ощутил. Не только запах и вид разрухи. Воздух здесь был иным. Густым, тяжелым. Пронизанным чем-то… чужим. Колючим. Это была не просто горечь пепла. Это была магия. Темная, чужеземная. Он почувствовал ее кожей – мурашки побежали по спине. Варяжская рунная вязь, о которой шептались торговцы. Магия северных пришельцев, выжигающая жизнь.

Над пепелищем кружили вороны. Десятки. Их черные крылья мелькали в сером небе, резкие каркающие крики разрывали тишину. Но что-то было не так. Они не просто кружили. Они сбивались в странные, почти геометрические фигуры – то клином, то кольцом, то подобием зловещей руны. Их глаза, блестящие черные бусины, казалось, смотрели на него с холодным, разумным любопытством. Не птицы. Вестники. Или шпионы. Радомир сгреб горсть пепла и швырнул в их сторону. Вороны с гвалтом взметнулись, но не улетели, а лишь перестроились выше, продолжая свое мерзкое наблюдение.

Шепот. Слабый, едва уловимый, подхваченный ветром. Не слова, а ощущение. Злорадство. Насмешка. Словно сама земля стонет под чужим игом. Он оглянулся – никого. Только ветер гуляет меж почерневших столбов. Но шепот повторился, уже явственнее, обволакивающий, ледяной. Радомир резко выпрямился, встряхнул головой. «Бесы… или варяжское наваждение…» – подумал он с ненавистью.

(Обнаружение следов жизни и варягов-мародеров)

Он шел к месту, где был их родовой курган, за селением. Там хоронили предков. Там, может быть… Но его внимание привлек слабый стон. Не ветра. Человеческий. Из-под груды обрушившихся бревен у края пепелища, там, где стояла изба вдовы Малуши.

Радомир бросился к груде, начал оттаскивать тяжелые, обгорелые бревна. Руки покрывались сажей и занозами, но он не чувствовал боли. Под последним бревном он увидел окровавленное лицо. Старик. Никита-пасечник. Его глаза были полузакрыты, губы шевелились.

«Никита!» – крикнул Радомир, наклоняясь. Старик открыл глаза, взгляд был мутным, невидящим.

«Ра… Радомир?» – прошептал он с трудом. «Жив… Слава Роду…» Он схватил Радомира за руку слабой, дрожащей рукой. «Пришли… ночью… как черти… С огнем… с железом… С тварями… волками не волками… Глаза горят… Магия… руны на щитах… Всех… всех…»

«Кто, Никита? Варяги? Сколько?» – торопил Радомир, чувствуя, как жизнь уходит из старика.

«Дозор… малый… пятеро…» – выдохнул Никита. «Они… вернулись… Ищут… грабят… что не сожгли…» Его глаза закатились, рука ослабла. Последний вздох вышел со свистом. Радомир закрыл ему глаза. Пятеро. Дозор. Вернулись грабить. Ярость, черная и всепоглощающая, поднялась из глубин его существа. Пятеро. За всех.

И как будто в ответ на его мысли, с другой стороны пепелища, от уцелевшего сарая на краю леса, донесся грубый хохот и звон опрокидываемой посуды. И лай. Но не собачий. Это был низкий, хриплый, хищный рык.

Радомир осторожно подполз к краю развалин. За сараем, у потухшего кострища, копошились четыре фигуры в кольчугах поверх стеганых телогреек, с круглыми щитами, украшенными синими спиралями и угловатыми знаками – рунами. Варяги. Их лица были грубыми, обветренными, с рыжими или светлыми бородами. Они пили из кожаных бурдюков, громко переговариваясь на своем гортанном языке, перебирая награбленную рухлядь – медные котлы, куски ткани, даже детскую игрушку-коняка. Рядом с ними, огромный, почти с лошадь, зверь с лохматой серой шкурой и горящими желтыми глазами обнюхивал землю. Волк? Но слишком большой. И слишком… разумный взгляд. Волкодлак? Оборотень на службе у варягов? Легенды оживали в этом аду.

(Вспышка гнева и неконтролируемая магия)

Один из варягов, самый молодой и пьяный, подошел к тому, что осталось от священной березы, что росла у входа в селение. Береза была обгорела, но еще стояла. Варяг расстегнул пояс, собираясь осквернить святыню самым мерзким образом. Его товарищи гоготали.

В Радомире что-то порвалось. Весь ужас, вся боль, все отчаяние этого дня сконцентрировались в одной белой точке ярости. Он не думал. Он не кричал. Он просто встал во весь рост из-за развалин и бросился вперед. К варягу у березы. Его нож был уже в руке.

«СЛАВА РОДУ!» – рев вырвался из его глотки, нечеловеческий, полный ненависти.

Варяг обернулся, глаза округлились от неожиданности. Он успел схватиться за топор у пояса, но было поздно. Радомир был уже на нем, как разъяренный зверь. Удар ножом – в горло, под кольчужную бармицу. Теплая кровь брызнула на лицо Радомиру. Варяг захрипел, рухнул.

Но остальные уже опомнились. Трое варягов с дикими боевыми кличами ринулись на него, выхватывая топоры и мечи. Волкодлак ощетинился, зарычал, готовясь к прыжку. Радомир отскочил от тела первого врага, понимая, что против троих воинов и чудовища у него нет шансов. Но отступать было некуда. Только вперед. Только в ярость.

Он встретил первого нападающего щитом (который подхватил с земли – старый, обгорелый, но все же щит), приняв страшный увар топором. Дерево треснуло, рука онемела. Второй варяг зашел сбоку. Радомир едва увернулся от удара меча, почувствовав, как лезвие рассекло воздух у самого виска. Боль пронзила бедро – третий варяг, ловкий, как змея, успел ткнуть его копьем.

Боль, страх, ярость смешались в нем в один клокочущий вихрь. Он чувствовал, как жар разливается по жилам, как будто внутри него закипает солнце. Воздух вокруг него заколебался, как над раскаленными камнями. Земля под ногами стала теплой. Его глаза, налитые кровью, должны были гореть нечеловеческим светом, потому что варяги вдруг замедлили атаку, их лица исказились не только злобой, но и внезапным страхом.

«Колдун!» – заорал один из них по-своему, отступая.

Но было поздно. Неведомая сила, копившаяся в Радомире, вырвалась наружу. Не по его воле. Просто… взорвалась. Он не направлял ее. Он лишь был сосудом, переполненным болью и гневом.

Волна невидимого, но ощутимого жара, как из раскаленной печи, хлынула от него во все стороны. Она ударила по нападающим варягам. Не пламя, не удар – чистый, сконцентрированный жар. Кольчуги на них вдруг раскалились докрасна. Кожаные одежды задымились. Варяги вскрикнули от невыносимой боли, выпустили оружие, схватившись за раскаленное железо на своих телах. Их крики были ужасны. Потом они рухнули, корчась в агонии, тела их обугливались прямо на глазах с пугающей скоростью, издавая тошнотворный запах горелого мяса и волос. Волкодлак взвыл, шерсть на нем вспыхнула синим пламенем, и он бросился прочь, превращаясь в огненный комок, скрывшись в лесу.

Все произошло за несколько секунд. Радомир стоял посреди дымящихся, обугленных тел, тяжело дыша. Его собственное тело тряслось от изнеможения и шока. Жар внутри утих, оставив ледяную пустоту и жгучую боль в раненом бедре. Он смотрел на свои руки. Они были целы. Но вокруг… Трава вокруг почернела и сморщилась. Камни на земле выглядели оплавившимися. От варягов остались лишь дымящиеся, почерневшие остовы в оплавленных кольчугах.

Что… что он наделал? Какая сила? Откуда? Ужас смешался с отвращением. Он убил. Но это… это было не убийство. Это было… испепеление. Магия? В нем? Он никогда… Никогда такого не было!

(Обморок и пробуждение у Веселы)

Голова закружилась. Боль в бедре стала невыносимой. Темнота поплыла перед глазами. Он шагнул, споткнулся о почерневший камень и рухнул лицом в холодный пепел родного селения. Последнее, что он ощутил перед тем, как сознание уплыло, – это легкое прикосновение к щеке. Как будто теплый луч солнца сквозь тяжелые тучи. И далекий, едва уловимый шепот на ветру, не зловещий, а… успокаивающий. Как голос матери в детстве.

Радомир очнулся от острой боли. Не в бедре – там было тупо ноющее тепло. Боль была в голове, словно по ней били молотом. Он открыл глаза, моргнул. Небо. Но не серое и низкое, как над пепелищем, а чистое, холодное, вечернее, с первыми робкими звездами. И над ним склонилось лицо.

Женское лицо. Молодое, смугловатое от ветра и солнца, с высокими скулами и темными, как спелая черемуха, глазами. Глаза были полны тревоги и… усталой решимости. Темные волосы, заплетенные в плотную косу, выбивались из-под простого платка. На ней был поношенный, но добротный кожух и портки – одежда не боярышни, а женщины, привыкшей к труду и, возможно, к охоте.

«Жив?» – ее голос был низким, хрипловатым, но твердым. «Не ори. Еле живого тащила. Чуть варяги не наткнулись. Или волки.»

Радомир попытался приподняться, но резкая боль в голове и слабость заставили его снова опуститься. Он лежал на охапке сена в небольшом, но крепком срубе. Пахло дымом, травами и… кровью. Его кровью. Он посмотрел вниз – бедро было туго перевязано чистой тряпицей, пропитанной какой-то темной мазью, от которой исходило приятное тепло, притупляющее боль.

«Где я?» – прохрипел он.

«На хуторе. Мой хутор. В трех верстах от твоей… от Родичишна.» – Женщина наклонилась, приложила прохладную ладонь ко его лбу. «Жар есть, но не сильный. Повезло тебе, хоробрый. Копье прошло навылет, кость не задело. А ножевые царапины – ерунда.»