Проня вздохнул, стянул с рук вачеги, рукавицы (наладонки обтянуты кожею нерпы), охлопал, протянул вдруг со слезою в голосе. Голубые глазки призаволоклись: «ведь не поверишь, поди, Пров Созонтович, вот в этом самом месте вся жизнь моя прокатилась, как один вздох». – «Ну так что ж, бывает, – нехотя отозвался кормщик, закричал марсовому: Эй, не спи тамотки, не отвлекайся… не хлебай щи вилкою, пронесешь мимо рта… Ерофей Павлович, – скомандовал подкормщику, – возьми руля в голомень. Как бы нам тут не омелиться, корожистое гулящее место… сколько раз ходил, а все опаско, как внове… Да что я тебя учу, не новичок, бат».
Коч резко вильнул в лето, всхлопал парус, и Малые Буруны отшатнулись, затуманились. «Научи дурака богу молиться… сколько говорено: не крути шибко правило, руль не бабья стряпка… никак неймется человеку, уж такой рожен, на переделку не гожен… не в коня корм… Чего расселись?! – переметнулся на артельных, – беритесь за шесты, в заворот идем. Как помнится, нос тут долгой, корожистый…»
Проню крепко шатнуло, и он едва устоял на ногах, уцепившись за леер. Грумант тяжко, по-человечьи, вздохнул, посыпалась с гранитных утесов снежная кухта, из ущелий потянуло дымом, словно бы там запалили большой костер, запахло гарью.
«Много ли живу на свете, а уж все другомя, вот пес-от грумаланский и ворожит, чтобы не забывались», – бормотал Проня, настойчиво пристальностью вглядываясь в трагический Грумант, напоминающий мавзолей мирового владыки. «В древности, когда людей не было, на земле жили великаны-волоты», – говорил Проня с глубокой верою в свои слова. Всенародные сказители, краснопевцы жили именно с этим убеждением, что вспоминают тот мир, в котором живали, но недоступный всем прочим по малости их духа и ничтожности души, которой не могут поверить, что все случившееся до них – сущая правда, и нет тут никакого сочинительства, умысла, проказы, дурного намерения сбить «мезеню» с христового пути и обратить к лукавому. Ибо нет в русском человеке большего страха, чем через чары, наваждение, искус, кощунное слово, колдовской напуск угодить под власть прелестника. Потому, наверное, и понимали Проню Шуваева из нижи как лучшего былинщика на северах, имеющего особый дар вывязывать исторические смыслы слов и раскрывать былое, лишь на время померкшее… может, тому виною была особенная манера исполнения, внешний изжитый вид, уже лишенный всего плотского, когда через слова проступает надмирная душа, утратившая всяких чувственных связей с землею…
«Да-да, жили у Скифского моря, на Мезени и Пинеге волоты (великаны), они пасли мамонтов, носорогов, баранов, которые были крупнее нынешних быков, – продолжил Проня. – Но тогда и земля была другая, зимы не было (как помнится), было тепло, но не парко, чтоб сожигало до кости, и деревья росли в самое небо и по ним можно было взбираться в райские палестины и отдыхать. Потому что небо жило низко, не как сейчас, земные и небесные жители, вся деревенская шатия-братия ходили друг к другу в гости, варили в огромных котлах пиво, жарили на вертеле баранов, отмечали кануны. А правил всеми на небе, на земле и на воде рачий царь, хотя никто его не видел, и не мог видеть, чудовище было ужаснее нашего батюшки Груманта. Взгляд сразу затмевался, и человек терял дух…
В старые времена среди жителей архангельского севера ходила легенда о рачьем царе – морском чудовище, повелителе морских зверей. Он обитал в пучине морской на самом дне между Маткой и Грумантом. Рачий царь иногда всплывал ночью из морских глубин и издавал громовые крики и стоны, от которых лед крошился и камни лопались. Он был таких исполинских размеров, что взглядом его невозможно объять. Случайная встреча с этим чудищем не сулила ничего доброго, даже корабли пропадали в его чреве».
