До са́мой зари Василиса глядела в темноту небольшого окошка и слушала, как беснуется снаружи буря. Чистая рубашка до пят ласкала истерзанную холодом кожу, толстое одеяло кутало тёплыми объятьями, да всё равно дрожала царевна как лист осенний, поку́да не сморило от усталости. По привычке лишь попыталась приподняться, когда тусклое солнце мазнуло листву, и тут же провалилась в вязкий сон опять.
Когда нашла она в себе силы раскрыть глаза полностью, давно уже зенит миновал, сменившись серым дождливым днём. Кряхтя и перебарывая ломоту в теле, девушка поднялась, выбираясь из одеяльих лап, надела лапти и спустилась в светёлку, откуда раздавался звон посуды.
Зашла и обомлела: там лёгкой походкой носилась де́вица юная, чернобровая, пышногрудая. Кожа, что молоко парное, глаза, что небо звёздное! Разве что в угольно-чёрных кудрях из-под косынки выбивалась седая прядь. Прям соро́ка-белобо́ка!
Завидев вошедшую, де́вица встала посередь комнаты, улыбнулась и радостно пожелала:
— Утро доброе тебе, Василиса! Как почивала?
Приглядевшись, царевна сглотнула и спросила:
— Яга? Ты?!
— Я! — с гордостью подбоченилась та, а затем махнула рукавом: — Давай, помогай! Покудова я молодая, надо хозяйство всё справить, а к вечеру уж будем разговорами баловаться — всё равно на улицу сегодня не пущу, серча́ет ветер, не хочет зиме тучи летние отдавать.
За окном, будто в ответ, ещё сильнее потемнело, нахмурилось. Раздался вой и скрежет, как когда ели к земле гнутся. По стеклу в оконце вдарило капелью, словно просом швырнул кто.
— Вон, слыхала? — хохотну́ла Яга. — Это не шуточки! Самая лютая ночь впереди, людям добрым покоя нет, так что давай, красавица, умыва́йся иди, и будем тесто месить, пироги́ печь!
Делать нечего, и гостья повиновалась. Умылась быстро, а после, привычно засучивая рукава, присоединилась к стряпанию. Глядя на то, как чернобровая управляется с хозяйством, казалось, будто вместо неё одной их с дюжину набралось — так споро и складно выстраивались пироги́ на столе. Чуть не до потолка высились да качались.
— Это куда ж столько? — ахнула Василиса, когда поняла, что рук не хватает до вершины горки добраться.
— Угощение это! — ответила вспотевшая Яга. — Поминальная ночь. Всех покойничков уважить надо, кому родичи гостинцев принести пожалели, аль не смогли. Давай-давай, де́вица, до сумерек управиться надо! — и дальше в печь полезла за новыми.
Как солнце се́ло, Василиса вновь обернулась на стол с пирогами. Глядь, а нету их уже — пустая скатерть, будто и не было ничего!
— Вот таперича и отдохнуть можно, — смахнула пот со лба женщина, отбрасывая седую прядь. — Садись, царевна, вече́рять будем.
— Дак чем вече́рять, ко́ли всё, что настряпали, всё пропало?
— А скатерть-самобранка на что? Мы-то жи́вы ещё! — усмехнулась Яга, встряхнула ту, что на столе лежала, и вмиг появились там и каша, и кисель, и рыба с мясом, и даже лебедь запечённый.
— Неужто колдовство это? — ахнула царевна, а хозяйка, гордо подбоченясь, кивнула и пригласила за стол.
Признаться, так вкусно и сытно не кушала Василиса даже за столом царским. Да пусть и там лебедей давали, да те больше перьями белыми хороши были, а на вкус, что солому жевать. Зато здесь дичь будто сама на тарелку прыгнула и поворачивалась в печи́, чтобы со всех сторон подрумяниться и вкусною быть.
Наевшись, сели они, на стенки избы откинувшись, взяли по чашке душистой и примолкли. Спокойно было, и свеча фитилём мерцает, не чадит, а будто подмигивает лениво, по-кошачьи.
