И вдруг откуда-то издали — смех девичий. Замерла царевна, насторожилась, а оно опять хохочет. И всё ближе, и всё звонче, и голос уж не один, а много их. Глядь, а из-за деревьев девы простоволосые выглядывают. Распустёхи все, словно кос и не плели никогда да и не знают, что надобно. Пальцами тычут, ухмыляются, перешёптываются.
— Эй, красавица, дай пирожка! — задорно попросила ближняя, а остальные будто эхом: «Дай пирожка!», «Дай пирожка!»…
— Вам Яга вчерась дала уже! — подобравшись, ответила побледневшая Василиса, думая, бежать ли, или уже поздно.
Глянула под ноги, а там клубочек лежит, рядом с кругом, что сам же начертил, чуть покатывается, да спокойно пока. Стало чуть увереннее на душе, и царевна взмахнула кулаком:
— Уходите, окаянные, не пойду я с вами! Я — женщина замужняя уж, неча мне с вами делать!
В ответ раздался дружный смех:
— Да какая ж замужняя, ко́ли в девках всё ходишь?
— Косу остригла, а девья слава всё нетронута!
— Так ко́ли замужняя, что ж ты нас-то видишь? — не унимались мавки, подбираясь всё ближе.
Василиса сжала зубы, но ответила твёрдо:
— И замужняя! Нас с царевичем сам царь-батюшка венчал!
Но безобразницы лишь потешались:
— А колечко твоё где, царевишна? Зажалил подарить царевич твой? Что ж это за муж такой, что до сих пор в девках ходишь? А может, негожа ты ему, вот и бросил тебя?
В носу защипало, и девушка потупилась, до побеле́вших костяшек сжима́я подол сарафана. Мавки, почуяв слабину, застарались пуще прежнего:
— Как есть — негожа! Побрезговал царевич тобою, не лю́ба ты ему такая! Бросил он тебя, как есть бросил!
Царевна не выдержала и подскочила, едва не уронив узелок с припасами.
— А ну прочь, окаянные! Не сёстры вы мне! Не пойду я с вами!
Но почему-то на душе тоскливо стало, что аж выть хочется. Правы они, оттого и больно, что терпеть нет мо́чи.
И будто поняв, что в душе её происходит, мавки потешаться перестали, погрустнели и голосами стали мыслям её подпевать:
— А с кем же?
— С кем?
— С кем?
— С кем, ко́ли не с нами? С такими же.
И одна, та, что ближе всех была, вышла на крохотную полянку. Стала почти у самого круга и поглядела на Василису так, что аж похолоде́ло внутри всё.
— Сестрица ты наша, — без смеха с сочувствием сказала мавка. — Ты хоть и признать не хочешь, а так и есть. Де́вица ты незамужняя, женихом брошенная, без стыда опозоренная. Ступай с нами, сестрица. С нами не будет уж боли, а мы тебя и такую приветим. Для нас ты лю́ба такая. А как с нами в ряд станешь, так и проклятье твоё упадёт — будешь де́вицей-красавицей, жениха любого себе зазовёшь, захоти только. И будет он с тобою навечно.
Примолкла царевна, задумалась. Да и не то чтобы хотела она жениха себе нового, ей и Иванушка по сердцу был, как богами велено. Всё ж царевич, да и лицом красив, в плечах широк, в кулаке обе ладошки её поместятся. Да как проклятье снимется подумалось. Представила себя пригожею, румяною, белокожую. С мавками свободными в хороводе. С косою до пояса, как до свадьбы была, да только распутно распущенной, чтоб всяк любовался. А ведь мавки тоже ж брошенные. Каждая по-своему обижена, и не виноваты они, что теперь нечистью сделались — то всё вина на тех, кто девиц губит без совести, а они-то уж ничего исправить не могут…
— Не пойду, — сказала Василиса, заглядывая в мавкины туманные глаза. — Не пойду я, сестрица. Я-то живая ещё, не съела меня обида. Ещё всё исправить могу и жизнь прожить как надо. Так что пойду дальше по навьим тропам я и сделаю так, как задумала. А за вас помолюсь, чтоб боль унять вашу. Не своей волей вы народ гу́бите, не за свой грех отвечаете. И не мне судить вас, де́вицы. Так что простите меня, что осерча́ла сперва. Испугалась я, да зла не держу.
