«Кабы не заложные…» — сглотнула Василиса, стуча зубами и стараясь не оглядываться на бредущих следом молчунов. Тот, что отворил дверь, единственный неспешно шаркал впереди, указывая дорогу через длинный коридор к широкой высокой лестнице. А рукав-то и впрямь пустой — качается, от сквозняка плюснет. Царевна скосила взгляд назад, а у других тоже: то костыль вместо ноги, то одёжа висит, словно нету под ней куска, то глазница чёрная запавшая. И смотрят так, будто не мил им свет белый. Да и как мил-то будет? В Кощеевом-то царстве да под его началом?
Всякие слухи про Кощея ходили. И что девок ворует, и что без вины душу сгубить может одним взглядом, и что мор на целые царства насылает. Что могучий воин он, и что убить его нельзя, даже если по частям разрубить. А обликом Кощей страшней всех покойников, потому как скелет голый, да не мёртвым лежит, а злую волю по земле несёт. Слыхала царевна и что в облике старца он представляется часто. Такого, что увидишь раз и сам себе глаза выдавить от страху захочешь, такая злоба с него сочится. А ещё поговаривали, что во́роном чёрным обернуться может, да взор выдаёт, сияющий могильным светом.
Представила это всё царевна, и так захотелось, чтобы вместо скелета и старца во́рон её встретил! Уж во́рона-то опасаться меньше всего надо! Да как с птицею разговаривать? Так что всё одно бояться придётся.
Молчаливая челядь рядом будто ещё больше страху нагнать хотела, так надвигалась сзади и не мигая глядела в затылок, покрытый пуховой косынкой, аж голову спрятать хочется. Василиса поправила полушубок, понимая, что дрожит вся ещё сильнее. До чего же холодно здесь!
Чего народу Кощеевому надо, так понять и не сумела, но едва ступила на лестницу, как большая часть отстала — только передний мо́лодец так же шаркал, остальные внизу выстроились и головы задрали. Видать, стерегут, чтоб не сбежала.
«Зато хоть с лица не смеются и не чураются», — подумала она, настраиваясь на боевой лад, чтоб не трусить. И пора — у верхней ступени ратные стояли, а между ними высоченные двери. Тяжёлые, в узорах, полностью зла́том покрытые. Поджидает Кощей, знает, что пришла к нему в руки сама. Примет ли? Поможет ли? Отпустит ли потом?
Поку́да поднималась, дыханье совсем сбилось, рябые щёки защипало, запекло, да теплее не стало — только пар изо рта всё гуще валит, словно с ним выходят последние живительные силы. Утёрла нос, чтоб не текло, сделала три последних шага и стала на пороге. Распрямилась, платочек в рукав спрятала, косынку поправила и стиснула зубы, чтоб не стучали так громко, а пар изо рта осел инеем на позолоте.
Отворялись двери в кромешную тьму с рокочущим скрипом, что аж пол под ногами заходил. Медленно, как в первый раз у царя-батюшки в хоромах, да только там, что выйдешь, знаешь, а тут — проще в домовину лечь, чем туда ступить! И темень такая внутри, будто про́пасть, и не ведаешь, сорвёшься ли, если войти осмелишься.
Провожатый с фонарём жестом велел ступать вперёд, но сам с места не двинулся. Глаза рыбьи, пустые, глядят в стену над головой, а всё равно боязно, что если ослушаешься — силой втолкнёт. «А вот и сама пойду!» — решила Василиса, выпустила ещё один клуб пара, поплывший пятном в темноте, и шагнула.
Рывком по сердцу за спиной грохнули назад двери, что аж споткнулась. Обернулась, глазами хлопнула, а всё равно будто закрыты — такая темень. Икнула и за платочком полезла. Куда идти-то? Где двери, что только что были позади, где путь дальше? И лишь сердце в висках стучит оглушающе да дыханье прерывисто сотрясает грудь.
