— Не знает царевич, что здесь я. Не сказала я, куда отправляюсь. И когда вернусь — тоже.
Собеседник примолк, царапнул по подлокотнику, а затем хмыкнул:
— «Царевич», значит? Так ты — царевна? Та самая? — Василиса вскинулась, а Кощей впервые едва заметно улыбнулся. Почти привычно — презрительно. — Царевна-Лягушка?
— И досюда, что ли, слухи долетели? — серея от ненависти к себе, глухо спросила Василиса.
— Я многое знаю, потому как сам много где летаю, — задумчиво ответил он. — Но что известно мне точно, так то, что с царской семьёй де́ла иметь не хочу. Так что ступай прочь, Василиса, откуда пришла, не стану я помогать тебе.
Окинул взглядом замершую, как оленёнок, дрожащую фигурку, кивнул, чуть склонив голову, и тише продолжил:
— За смелость пожалую шубу тебе, у сенного спросишь. Без неё не дойдёшь по моим землям, — едва заметно вздохнул, прибавив: — И обогреться у очага позволю, чтоб не пришлось тебе через Калинов мост раньше срока идти. Дадут тебе хлеба да мёда, но до рассвета чтобы не было тебя в моём за́мке.
Вот тут-то Василиса и испугалась по-настоящему. Одно дело — идти на смерть лютую, зная, что поборешься ещё за себя, а может, и с победою выйдешь, ко́ли не струсишь. И другое — уходить прочь в дальнюю дорогу без надежды, понимая, что вся храбрость была зря.
— Смилуйся, Кощей! — взмолилась она, сделав шаг к трону, и чуть не бросилась в ноги, но под взглядом из-под насупленных бровей остановилась. — Куда ж я пойду? Такая. Как на глаза Иванушке-то покажусь? Мне такой идти некуда, проще сразу сгинуть! — и, сглотнув, утёрла нос рукавом, прибавляя: — А кровей царских нет во мне, я из простого люда. Царевною без году неделю хожу! Стрелу поймала, вот и женился на мне Иванушка по приказу батюшкиному!
— Царь нынешний своего из рук выпускать не привык, — сощурив колдовские глаза, строго ответил Кощей. — И ко́ли назвал тебя царевной, то сидеть тебе в тереме под боком до конца жизни. А ежели против воли пойдёшь — возвратят хоть хромую, хоть рябую, хоть по частям, Василиса. На что мне это бремя, скажи мне? — и двинул подбородком: — Уходи подобру-поздорову. Возвращайся к супругу и живи своей жизнью, как обычаями вашими велено. Царя ослушаться — себе дороже.
Щёку обожгло, словно кто хворостиной стегнул, и только когда в тишине на пол плюхнулось, Василиса поняла, что плачет и это дорожки слёз так кожу калят. Склонила голову, всхлипнула и, не удержавшись, аж ударила платочком в лицо — так кулаки прижала, разрыдавшись в тишине.
Хотела ещё умолять, а может, и смерти просить, ежели помочь не согласится. Всё лучше, чем назад ни с чем возвращаться. Да не смогла и слово вымолвить из-за сведённого судорогой горла. Лишь выла и слёзы утирала, глядя на свои уродливые руки с цыпками, с трещинами, язвами и синяками, что царевич оставил. Жабьи ру́ки. Так может, жабе и жабья смерть?
«Ко́ли не ответит, пойду к болоту да с мавками уйду», — решила она. Всхлипнула ещё раз, утёрлась и поглядела на колдуна, а тот аж кадыком дёрнул — так, видать, противно ему было смотреть в её заплаканное лицо.
Только вот сказать он ничего не успел, потому что двери позади раскрылись, и послышались шаги.
