— Ох, успела я! — раздался тихий старческий голос, едва кое-как стало видно лицо пришелицы.
Дыхание сбивчивое по-живому пар пускало, шаги замедлились, и вот перед ними старушка встала в светлом богато расшитом сарафане и ажурной пуховой косынке, как барыни носили. А вот руки, как и у царевны, сморщенные, словно у девки половой — сразу видать, что к труду с детства приучена.
Замерла старушка, пожевала губами, а после расплылась в улыбке и всплеснула руками:
— Какая красавица! Ох, Камил, ты только погляди! Настоящая краса! Краше и не видала я де́вицы!
Василиса сжала зубы, припоминая, как слыхала подобное от тех подруг, что сильней прочих потешаться любили. Да только эта старушка так улыбалась, словно и сама верила в свои слова. Просеменила ближе, коснулась рябой руки, а затем выше по рукавам, до плеч, и по щекам погладила, качая головой:
— Какая же красавица, Камил! Дождалась я! Столько лет уж, а всё не то. А этой де́вицы прекрасней и не сыщешь!
По старческой щеке скатилась слеза, и только сейчас Василиса поняла, что глаза-то улыбаются, да немножко мимо смотрят. Слепая?
— Матушка? — раздалось сзади, и латы вновь лязгнули. Кощей подошёл к ним и бережно взял старушку за руку, отняв ту от щеки гости. — Матушка, она царевна. Жена Ивана.
— Красавица она, Камил, — заверила его она. — Красавица писаная! А что царская, так то и неважно вовсе! Уж тебе-то, чернокрылый мой! — но, как-то видя непреклонность в колдовских глазах, вздохнула и сказала: — А ко́ли слушать меня не станешь, так дай ей хоть дух перевести. Накорми, напои, переночевать в тепле позволь, в баньке попариться. Куда ж ты де́вицу одинокую на мороз в дальний путь отсылаешь? Ещё зима не легла, а у нас уже сани запрягают! А ей-то как без саней, голодной-холодной?
— С рассветом пусть уходит. Я и так сказал ей, что может обогреться, — упрямо нахмурился Кощей, боком став к обеим. — Погибнуть сегодня не дам, а дале — не моё дело.
— Вот и славно, вот и хорошо, — закивала старушка, радуясь, похоже, и этому, а после нащупала девичью руку и потянула: — Идём со мной, красавица. Студёный тут воздух, а я тебя к печи́ отведу. Согрею да употчую тебя как положено, а то лица́ на тебе нет, так озябла.
Василиса обернулась было на Кощея, но трон оказался пуст, и огни за ним постепенно гасли. Исчез хозяин, так и оставив без ответа. А старушка уже семенила к выходу, будто дорогу в темноте видела ясно, как днём.
У дверей их встретили те же молчаливые слуги, но уже не всем составом, а около дюжины. Матушка как давай команды им раздавать, так те и разбрелись все — каждому дело нашлось. Одни отправились баню растапливать, другие — кашеварить, третьи — палаты гостевые готовить.
— Сегодня переночуешь подле меня, голубушка, — говорила она, ведя Василису по коридору вглубь замка, когда они спустились и отправились в соседнее крыло. — А дале уж определят тебя в башню, чтоб, как и положено царевне, в своих палатах жила. Та башня — Рассветная, в ней больше всего солнца бывает, что даже в стужу лютую не так зябко. Так что, красавица, зимовать будешь в тепле.
Девушка охнула:
— Да куда ж зимовать, ко́ли велел Кощей мне до утра убираться?
— Да не слушай его, красавица! — отмахнулась матушка, нащупала руку, погладила и улыбнулась тепло, как дед Тихон улыбался, когда Василиса ему жалилась на дразнилки. — Камил упрямый, да отходчив. А уж я знаю, как уговорить его, чтоб не гнал тебя зазря прочь. Так что не тужи, красавица, всё у тебя сладится теперь. Осталось обогреться тебе, чтоб не слегла опосля морозу с горлом больным да носом сырым, — и засмеялась.
