— Ты тогда, Дуня, иди, ежели позволено, ладно? А я тут буду, никуда не пойду.
Кивать Косоглазка не стала, но, поставив чайник у огня на каменный бортик, двинулась прочь сразу же и аккуратно притворила за собой дверь. Тишина.
— И чего это я вообще? — неловко заправляя прядь за ухо, пробормотала девушка. — Беспоко́йнице харчи разделить предложила, как подружке какой. Ещё б спать на кровати с собой пригласила, мертвеца-то! — и передёрнула плечами. — Совсем я что-то со сна бестолковая…
И зевнула, наконец-то ощущая, что напряжение отпускает.
Руки на скатерти чуть сжались, царапнув неровными ногтями белый лён. Он приятно отдавался бархатом под подушечками пальцев. Мягкий, тёплый. Как и всё вокруг. Только сейчас, когда отдышалась, гостья смогла ощутить, как здесь уютно. И не душно, как в избе с печкой, а словно денёк летний, пахнущий травами, погостить остался.
За окном разгорался морозный рассвет, серебря инеем широкое поле перед лесом.
— Высо́ко-то как! — ахнула Василиса, вытянув шею и глядя вниз. — Словно с оврага смотришь!
Да только подобной кручи припомнить не могла, а заря уже сияла огненным светом на низких облаках. И простор какой впереди! Докуда глаз хватает — леса́ бесконечные вдаль уходят. Дремучие, густые, словно накрывшие землю одеялом. И будто ни единой души в этом краю, лишь птицы ранние над ветвями вспархивают, словно проверяют, скоро там солнышко появится или ещё отдыхает?
Каша пахла зазывно, и царевна принялась завтракать, глядя на дивную картину. Сначала ощущала вкус свежего молока и масла, как теплом живот наполняется, а потом как-то тяжелее пошло. Начала сглатывать, часто дышать, вздрагивать и раз даже чуть не подавилась. И только доев последнюю ложку, поняла, что плачет. Так, что аж грудь ходуном ходит, и непослушный голос крякает некрасиво, будто позвать кого хочет, да не знает кого. И свет зарева слепит глаза, наполненные прозрачной влагой, что в тарелку по щекам и подбородку катится.
Дошла. Дошла до Кощея! Добралась, выжила! Лицом к лицу стояла, ко всему готовилась! И вот уж новый день, а она жива, завтракает, зима впереди землю укрывать готовится, а ей теперь пережидать. Це́лую зиму жить незнакомой новой жизнью!
Почему-то Василисе казалось, что дойти до Кощея — её главная задача. И будто даже чудилось, что после неё и не будет ничего. Не думала она об этом, не до того было.
Нет, так-то представляла, да. Что без проклятья к Иванушке вернётся, улыбнётся, покружится, пока он глядит на неё восхищённо. И руки протянет, чтоб к нему прильнула. Что царь-батюшка покивает и махнёт рукой: «Да и не Лягушка ты, вижу теперь! А лебедь белая!» — и обнимет по-отцовски. Да только всё это как мечты виделось, словно будет, но не с ней, а как-то само по себе, без её участия.
И к гибели тоже готовилась, что уж? Собиралась с силами, чтоб прямо в лицо опасности смотреть, не струсить и до конца за своё счастье бороться.
А теперь — вот. Как-то всё слишком явно, по-настоящему. Дошла, посмотрела, а жизнь-то дальше двинулась, и впереди новый день спеши́т навстречу. А ей вкусно, тихо, спокойно, тепло, и такая красота за окном утром розовым греется, светом солнечным улыбается! И не знала-то Василиса, что так можно! Что такое вообще бывает! И каша во сто крат вкусней показалась с таким-то дивом!
Глотну́ла чаю, утёрла рукавом сырой нос и щёки и стала вглядываться в светлеющий горизонт. Старалась насладиться дивным зрелищем, если вдруг случится так, что больше никогда подобного не увидит, но отчего-то сердцем верилось — увидит, и не раз.
