Кощей добрался до того места, откуда извилистая тропа под деревьями начиналась, по которой ночью царевна под светом колдовских фонарей шла, и двинулся дальше, но на середине поля свернул с дороги и поехал прямо по жухлой траве куда-то на юг. Беспоко́йники послушно сошли следом и потянулись покорной вереницей к далёкому сосновому бору. Что там и куда идут, было неясно, но царевна ещё долго видела удаляющиеся фигуры, казавшиеся отсюда муравьишками.
Как совсем не разобрать стало, отвернулась и се́ла читать дальше. Сказка оказалась знакомая, но читать было трудно — отвыкли глаза буквы разбирать. Но, с другой стороны, это занятие успокаивало. Сидишь, читаешь, и кажется, будто вот-вот дед Тихон окликнет, попросит квасу, а после сядет на лавке, улыбнётся беззубым ртом и начнёт сказку по-своему баять. Не как написано, а как он сам помнит. И почему-то всегда интереснее у него получалось, чем в книге. И голос его Василисе нравился. Хриплый, потрескивающий, будто старый дуб поскрипывает, а она в ветвях сидит и знает, что никто её не достанет: ни собаки, ни девки злые, ни мужичьё пьяное.
Но она всё же вздрогнула, когда раздался резкий и хриплый крик с улицы, потому что он оказался не голосом деда, а протяжным во́роньим карканьем. Подняла взгляд и заметила, что уже скоро смеркаться будет. По полю возвращались беспоко́йники, но Кощея с ними видно не было. Зато во́рон по небу летал и каркал. Взлетит повыше, и камнем вниз бросается, гло́тку дерёт. Круг сделает и вновь крыльями хлопает, и опять кричит. «Кхар-р-р-р! Кхар-р-р-р! Кхар-р-р-р-р-р-р!» — со всех сил своих, будто выкаркать хочет всё, что душу тревожит.
Глядя на чёрную тень, что металась по небу, как осенний лист, Василисе и само́й не по себе стало. Отчего-то защипало глаза, так ей было жаль во́рона. Да только как поможешь, когда он там, в вышине, а она тут, за окошком? Никак. Так что лучше о себе сейчас подумать, раз больше нечего делать.
Вздохнула, утёрла слезу, послушала, как забурчал отогревшийся живот, и пошла искать Косоглазку.
Девка нашлась сразу за дверью. Василиса аж вздрогнула, когда осознала, что та, похоже, всё это время стояла там, никуда не отлучаясь, на случай, если понадобится. Стало одновременно и неловко, и страшно — мертвяку-то и седмицу стоять, наверное, ничего не сделается.
— Дуня? — позвала она, и беспоко́йница тут же повернулась и в два шага оказалась рядом.
Аж отшатнуться захотелось! Ещё и холодом от неё повеяло, что сразу чувствуешь — не живое тут, мёртвое.
— Дуня, ты всё это время тут стояла? — не удержалась от вопроса царевна, а Косоглазка кивнула, глядя пустым раскосым взглядом куда-то перед собой.
Василиса убрала прядь за ухо, постаралась вздохнуть так, чтобы нервная дрожь не была заметна, и спросила:
— Дуня, а матушка Кощеева когда вечерять садится?
Воцарилось молчание. Девка не шевелилась, гостья ждала. В конце концов царевна догадалась, что на такой вопрос зало́жная не ответит, так что, почесав щёку, спросила по-иному:
— Дуня, ты можешь меня на кухню отвести, чтобы я ужин матушке сготовить помогла?
Этот вопрос оказался правильным, потому что ответила Косоглазка сразу. Правда, отрицательно, с уверенностью мотнув головой.
— Ох… — озадаченно нахмурилась Василиса, припоминая, что старушка велела ей ближайшие дни отсиживаться в башне и Кощею на глаза не казаться. Выходило, что остаётся ей действительно только сидеть и ждать.
