Дверь отворилась, и вошла Дунька. Принесла поднос, уставленный всякими яствами, поставила на стол и принялась разгружать, а царевна сжалась в комочек, боясь, что беспоко́йница холодными пальцами её заденет. Смотрела на неё, смотрела. На то, как споро по привычке работу делает, как аккуратно пальцами блюда берёт, чтоб еды не коснуться, как рукава прижимает, чтоб не мазнуло по руке чужой, будто всю жизнь до этого так делала…
Смотрела царевна, а затем вдруг охнула и подняла взгляд на бледное лицо зало́жной.
— Дуня?
Та замерла, ожидая приказаний, а Василиса, стараясь не задохнуться от ужаса и нахлынувших чувств, которые и сама ещё до конца не поняла, но отчего-то знала, что они верные, негромко велела:
— Сядь, пожалуйста.
Косоглазка выдвинула сбоку ещё один стул и се́ла, бездумно глядя в скатерть.
И правда, косая. Да не только взглядом, лицо тоже чуть кривое, некрасивое. Такие девки замуж не выходят обычно. А ежели мужской ласки всё-таки получить не повезёт, то только с хмельными и без свадьбы, что наутро плюются, проклинают и брезгливо отираются. А руки-то у девки, хоть и бледные, а видно, что работящая была. Видать, тоже старалась хоть так отплатить за доброту людскую да кусок хлеба. А её…
— Ты, Дуня, хоть и зало́жная, — начала царевна, чувствуя, как дрожит голос, но заставляя себя продолжать, — да всё ж таки девка живая была. И сейчас в мире Явном. Ты уж сделай мне милость. Я из простого люда, не привыкла я, чтоб прислуживали мне — сама всегда за всеми ходила, кто не против был, чтоб к вещам прикасалась.
Чуть помолчала, глядя в непроницаемое лицо напротив, и продолжила:
— Я царевною-то стала всего ничего, ме́сяца ещё не прошло. Что подружкой ты мне не станешь, так то уже поняла, сказала мне матушка. Да только знаешь, Дуня? Попросить тебя хочу.
И, через силу, стараясь, чтобы дрожь не была слишком заметной, протянула руку и накрыла ледяные пальцы беспоко́йницы:
— Посиди со мной. Ко́ли есть не можешь, так хоть вечер раздели́. Мне ты не противна, и быть с тобою не в тягость мне, а хорошо. Ладно?
И она, чувствуя, что смелость ускользает, ещё и сжала ледяную одеревеневшую руку, чтобы не сдаться.
Но дальше случилось неожиданное, потому что весь день молчавшая зало́жная вдруг резко со всхлипом вдохнула, будто из воды вынырнула, моргнула, оглядываясь, а затем вдруг как залилась рыданиями, что аж захлёбываться стала. Завыла, закричала, запричита́ла. Головой в ладони уткнулась, а потом стукнулась о стол, плача так, что даже у сборщика податей слёзы бы выступили.
Василиса отдёрнула руки, перепугавшись. Сначала сидела, замере́в, словно заяц, а после вскочила и наклонилась Дуньку обнять. Та лица́ не подняла, но руку перехватила, и внезапно ладонь оказалась тёплой.
Не успела царевна удивиться, как прикосновение стало ощущаться всё мягче, легче, и через щепку Косоглазка растаяла, будто дым, не оставив даже пятен слёз на скатерти.
— И что ж теперь-то? — развела руками царевна, глядя на пустое место. — Это что вообще было-то?
Ни служанки, ни подружки, ни того, кто хоть кивко́м на вопрос ответит.
Василиса выпрямилась, потопталась, затем се́ла и начала молча есть с выпученными глазами, будто и впрямь жаба муху жуёт. Ранний ноябрьский вечер сменился ночной мглой, и в чистом, будто кристалл, стекле отражалась фигура гостьи, освещённая пламенем свечи. Но смотреть на себя она даже не думала, а пыталась осознать, что теперь делать. Так и эдак выходило, что сегодня уже поздно куда-то идти новую помощницу спрашивать. Темень стои́т, а, не ровен час, ещё и на Кощея наткнёшься, так что лучше уж до утра пересидеть. А там, глядишь, и матушка пошлёт за нею.
