Инсоленс. Пустая из Кадора - страница 37

Я открываю дверь. Делаю шаг внутрь – в это безмолвное, выверенное пространство: тёмное дерево, приглушённый свет, запах сухой бумаги и… и то самое ощущение, которое невозможно спутать ни с чем. От Аластора всегда пахнет грозой. Этот аромат пронзает пространство невидимой Искрой: не совсем дождь, не совсем озон, не совсем опасность – как воздух перед раскатом, когда электричество на вкус. В нём есть металл, чуть дымный привкус, ледяная свежесть, будто где-то очень далеко уже сверкает молния. Здесь всё такое же, как в первый день. Ни одной лишней детали. Ни одной случайности.

Как и он.

Аластор почти всегда сидит за столом, склонившись над картами или записями. Иногда спиной ко мне, иногда поднимает взгляд сразу, как только я вхожу. Даже если не смотрит – знает. Чувствует.

И каждый раз, когда наши глаза встречаются, я ловлю себя на том, что дыхание сбивается. Не потому, что боюсь. Нет. Потому что в его взгляде никогда не бывает только «работы». Только «перевода». Только «обязанности».

В нём – вопрос:

Ты ещё держишься?

Я подхожу. Кладу переведённые страницы перед ним – аккуратно, ровно, не позволяю себе ни сорванного слова, ни взгляда в его глаза дольше, чем позволено. И присаживаюсь рядом.

Жду.

И это ожидание хуже, чем бой. Оно растягивается, как натянутый нерв, как тишина перед выстрелом. Он читает молча. Страницу за страницей. Линия бровей чуть напряжена, пальцы скользят по полям бумаги, будто нащупывают скрытое между строк.

А я сижу с прямой спиной, с горящими ладонями на коленях и одной единственной мыслью в голове:

Что, чёрт подери, он ищет в этих строках?

***

Сижу в библиотеке, сутулясь над столом, в котором кажется больше тишины, чем древесины. Ручка скребёт по бумаге – монотонно, терпеливо, почти как пульс. Чернила заканчиваются на пятом слове, я выжимаю остатки. За окном – тень, где-то в витражах отражается сад, но я не смотрю. Я здесь. В этом тексте. В этой вязкой, чуть архаичной итальянской вязи, где каждая строчка – как трещина в зеркале. Не сразу видна, но всё искажает.

Заправляю прядь за ухо. Щурюсь, наклоняюсь ближе к дневнику. Почерк Великого Мастера выведен с таким изяществом, что кажется, будто каждая буква – заклинание. Но чем красивее, тем сложнее. Он пишет витиевато, будто намеренно скрывает суть. Я едва различаю символы, почти танцующие на пергаменте. И вдруг…

Мелькает строка «Laboratorio proibito… esperimenti capaci di cambiare l’ordine dell’Iskra.»

Тайная лаборатория. Эксперименты, способные изменить порядок Искры.

Я замираю.

Пальцы сжимаются на краю страницы. Сердце – стук-стук, слишком громко для библиотеки, для тишины, для любого мира, где такие слова вообще могут быть написаны.

Изменить порядок Искры.

Не использовать. Не направлять. Изменить.

Дальше – ещё. Слова об укрытии от надзора. О том, что эксперименты скрывались от Магистрата. Что он продолжал их втайне, ночью, «где Искра слышна отчётливей всего».

— Значит, Мастер делал то, что было запрещено…

Мысли срываются, несутся одна за другой, сталкиваясь, дробясь. Эксперименты… Запрещённые. Магистратом. Он знал, что делает. И делал. Что он искал? Новую форму Искры? Стабилизацию? Или оружие? И почему тогда Аластор… Почему он так одержим этим дневником?

Откидываюсь на спинку стула. Ткань платья прилипает к лопаткам – то ли от жара, то ли от волнения. Чувствую себя, будто распахнула дверь в комнату, куда не пускают. Ту, что всегда была за глухой стеной, без ручки. Но вдруг – проход открылся. И я уже внутри, среди полок с запретными тайнами.