Обитель похожего на ворона монаха находилась в скрытом от посторонних глаз урочище – пройдешь рядом и не заметишь. Только еле заметная тропинка, ведущая к реке, говорила о том, что здесь иногда бывают люди.
– Ты, мил-человек, на нашего старца не серчай, – благодушно произнес монах, пришедший вместе с молодым иноком. – Много лет назад отец Макарий принял обет молчания, покинул братию и ушел в этот скит[58]. Если бы не он, помер бы ты, парень, еще этой ночью. Как пить дать – помер.
После слов своего второго спасителя Фролу захотелось не только пить, но и есть. Словно прочитав его мысли, монах поставил перед ним небольшое лукошко с провизией и водой.
– Чем богаты, тем и рады. Подкрепись перед дорогой. Меня Степаном кличут. А ты кто таков, мил человек?
Фрол присел на пригорок и пододвинул к себе лукошко. «Да, небогато живут здешние богомольцы», – подумал он, доставая из лукошка ржаную лепешку и плохо мытую редьку. Запивая нехитрую снедь родниковой водой, он рассказал своим спасителям кто он, откуда и куда направляется.
– Ишь ты, – обрадовался Степан. – Значит, таки дошла наша челобитная! До самого царя нашего батюшки дошла. Услышал нас государь, смилостивился, раз направил сюда государственного человека.
С этими словами Степан бухнулся перед Фролом на колени и запричитал:
– Да раз такое дело, я тебя, господин хороший, до наших старцев на себе понесу. Надо будет – в телегу, как последняя скотина, впрягусь, а доставлю.
– Не нужно в телегу. – Поев, Фрол почувствовал себя гораздо лучше. – Показывай дорогу до вашей пустыни. Далеко ли идти?
Монахи взяли Фрола с обеих сторон под руки, и они двинулись вдоль реки к белеющему над берегом меловому утесу. Оглянувшись на свое ночное пристанище, Фрол не удержался и спросил:
– Ну, отшельником жить в пещере – это мне понятно. Токмо, зачем сразу в гроб ложиться?
– Так оно так сподручней, – хмыкнул в ответ молчавший до этого Евтихей. – Ночью в ящике теплее, чем на камне, хоть он и из мела. А ежели ненароком помрешь – так вот он я, Господи, принимай душу грешную в полной готовности и в соответствии с обрядом.
Его напарник от возмущения даже поперхнулся. Бросив Фрола, он отвесил Евтихею подзатыльник и начал креститься, как будто увидел перед собой черта.
– Гореть тебе в геенне огненной, Евтихей. Язык твой черный приведет тебя в преисподнюю и не будет тебе прощения, и не увидишь ты кущей райских, и не познаешь радостей праведника земного.
Может быть, Фрол узнал бы еще больше о будущем грешной души Евтихея, не окажись они вскоре у подножия скалы. Меловой утес возвышался над рекой так, что казался огромным белым парусом – кажись, еще один сильный порыв ветра и оторвется эта белоснежная глыба от земли, и поплывет сначала над водной гладью Донца, а потом над полями-дубравами бескрайних степных просторов.
Глядя вверх, у Фрола закружилась голова и начала ныть рана под повязкой.
– Саженей[59] тридцать будет? – спросил он у провожатых, прислонившись к дереву, чтобы не упасть.
– Что ты, парень! – с хвастливыми нотками в голосе ответил ему Степан. – Почитай, сажён пятьдесят, а то и поболе. Никто ж шагами не мерял, а летать не приучены.
Слушая их разговор, Евтихей повернулся к Донцу и, приложив ладони ко рту, громко крикнул: «Эге-ге-гей!!!»
Звонкое эхо, как будто оттолкнувшись от меловой скалы, понеслось над спокойными водами Донца, то поднимаясь к голубой синеве неба, то опускаясь к изумрудной глади реки. Потревоженные криком, из прибрежных зарослей камыша поднялись ввысь и закружили над рекой стаи птиц, какая-то мелкая живность зашуршала в соседних зарослях, пытаясь укрыться от беспокойных соседей.
