Письма, книги и ноты Йоханнес хранил в солдатском ранце и берег как зеницу ока. Но на войне нет места мыслям о прекрасном, и жестокая реальность упорно и настойчиво вытесняла их, заставляя Йоханнеса думать только о том, что происходит здесь и сейчас. А здесь и сейчас нужно было выживать в лабиринте траншей.
Каждый вечер попавшие в ад почти без подготовки новобранцы-добровольцы (а вместе с ними и Йоханнес) отправлялись за третью линию, в тыловую зону, обучаться военному делу, а дни проводили в траншеях – то в одной, то в другой. Хуже всего были дни, когда их отправляли на передовую. Это были бесконечные часы напряженного ожидания: страшный сигнал мог раздаться в любой момент. Услышав его, солдаты должны были выскочить из безопасной траншеи и на ничейной земле биться винтовкой и штыком с французами или британцами, пытаясь, без всякой надежды на успех, захватить несколько метров вражеской территории.
Пока Йоханнесу везло: ему не доводилось услышать зловещий сигнал и участвовать в бою, откуда вернуться живым было почти невозможно. Большинство из тех, кому приходилось, подчинившись роковому сигналу, в таком бою участвовать, погибали или были изувечены противопехотными снарядами, которые британцы называли шрапнель[12].
Свинцовые пули, которыми были начинены эти разрывавшиеся в воздухе снаряды, не просто ранили, а отрывали от солдатских тел целые куски. Вид пострадавших был ужасен: люди без рук, без ног, без носа, без челюсти и даже без лица…
Ужас войны быстро отрезвил всех, и Йоханнес был теперь не единственным, кто испытывал страх и у кого полностью отсутствовал боевой дух.
Юные добровольцы, покинувшие дом в наивной уверенности, что завоюют Париж за какую-нибудь пару дней, сдулись, как воздушные шарики, получив сверхдозу реальности, смертей и усталости.
Случалось, однако, что атак не бывало по целым неделям. Целыми неделями не раздавался страшный сигнал.
Солдаты коротали время кто как мог. Чаще всего играли в карты. Йоханнес карты не любил и был плохим игроком, а потому уединялся в своей потерянной вселенной. Он перечитывал письма матери, знакомился с новой биографией Баха, присланной герром Шмидтом, или в очередной раз просматривал ноты «Rêverie»[13] композитора Дебюсси, полученные от директора Креля.
На него и так смотрели косо, и, чтобы не вызывать еще большей неприязни, он уходил подальше от игроков в карты и сворачивался клубком где-нибудь в уголке – не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, что́ он читает. Сначала ему удавалось скрывать свои занятия. Несколько дней он провел в своем мире, и никто не лез к нему с вопросом, зачем он читает о музыканте, который умер больше ста шестидесяти лет назад, или зачем делает карандашом пометки на листках с нотами никому не известного композитора. Погрузившись в свой мир и не замечая ничего вокруг, Йоханнес читал, перечитывал, заучивал наизусть, напевал новые, ранее неизвестные ему гармонии, пока однажды случайно проходивший мимо солдат не увидел у него в руках ноты Дебюсси.
Застигнутый врасплох, Йоханнес тут же спрятал ноты в ранец, но было уже поздно.
– Что это ты делаешь? – спросил солдат, кивнув на ранец.
Йоханнес помедлил с ответом. Он узнал этого солдата. Его звали Отто, он был одним из ветеранов. Высокий, мускулистый и сильный, как Самсон, Отто был любимцем всего полка.
– Ничего, – ответил наконец Йоханнес, не отводя взгляда.
