– Спрашивай, я все… все… х-х… – Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.
– Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, – это она уже слуге, – что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его… нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео…
– Ты звала меня, я пришел. – Гозаль ждал в комнате своей госпожи. – Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?
– Ты пришел не вовремя, Гозаль.
– Разве? Ты сказала прийти вечером, я пришел.
– Футляр! Дай футляр.
– Вот он. Бери. Ну, а теперь…
– Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас… Сейчас.
– Ляг! – она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь – она вскочила на него, темная, гибкая – прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной – глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.
– Дай!
Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.
Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.
– Ты… ты задушишь меня! Пусти…
Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.
Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И… он стал двигаться, ее язык – сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская – двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно – высасывая, выдаивая, выдирая из члена… Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке – Господи!
Она направила его в себя, вбила – жадно, хищно… Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще… Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.
Ее руки впились ему в грудь – он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок – он не почувствовал.
Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно – для человека. Наверное, так умирают – так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало – она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу – еще. Он умолял ее – еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее – еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и… все… Все, все, все!.. Все, что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах, поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места… Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко – желтым. Она зашипела. Боже…
Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.
Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.
– Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть се, или наоборот, – мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.
Жук вытащил из котомки новую лепешку, разломил ее, оглядел половинки и отдал мудрецу большую.
